— Я проклинаю вас… вас обеих на бездетность! Пусть ваши дети никогда не родятся, чем познают горе разлуки с отцом!

Удар попал прямо в цель, и Юлия, охваченная страхом, молча поникла.

По знаку Кальпурнии рабыни увели заплаканную Туллию прочь, и в наступившей тягостной тишине все услышали вздох Сервилии.

— А ведь в праздник Доброй богини любое пожелание, произнесённое вслух, становится пророчеством, — пробормотала она.

И многим в тот миг почудилось, что на лице её промелькнула злорадная усмешка.

Флора бывала с Метеллом всюду: ездила на виллы его братьев (род Метеллов славился многодетностью) на фамильные торжества, на весёлые пирушки к его друзьям. Среди последних было немало сенаторов — мужей, облачённых властью и наряду с этим обременённых пороками простых смертных — и они очень любили развлечения.

Но в этот день последних ид[73] уходящего года всё было иначе: никаких музыкантов, никаких танцовщиц, никаких горячительных напитков. Несколько необычно, но и понятно: люди собрались для серьёзного разговора, а вино после ужина (как и возбуждающая музыка и обнажённые тела танцовщиц) чересчур пьянит головы. Это было на тибурской вилле Цецилия Метелла, и, кроме Флоры, там не было ни одной женщины.

— … Итак, Юлий Цезарь достиг цели своих желаний, — говорил претор Гай Меммий, и его пронзительный взгляд скользил по лицам собравшихся. — Избавился от своих самых опасных противников и вынудил сенат уступить его требованиям…

— Вынудил, — с упором повторил сенатор Консидий, перебивая Меммия. — Ибо отцы боялись, что в случае их отказа Цезарь получит обе провинции от народа.

К слову упомянуть, Консидий, один из самых престарелых сенаторов, никогда не пропускал ни одного заседания сената и даже в те дни, когда многие patres, недовольные оскорблением их достоинства, воздерживались от участия в делах, он неизменно появлялся в курии. Однажды Цезарь спросил его: «Отчего же ты не боишься моих воинов и не остаёшься, как все остальные, дома?» «Меня освобождает от страха моя старость», — ответил Консидий. А между тем причиной столь завидного постоянства была его преданность республике, которая в эти дни нуждалась в защите, как никогда прежде.

— Это правда, — отозвался со своего места Марцелл, непримиримый враг Цезаря. — Плебс обожает его. Он дал народу землю, сделал народу всё доступным. Он дал ему хлеба и зрелищ!

— И, что хуже всего для нас, он дал народу вожака, который своей наглостью и гнусными поступками превзошёл тех народных трибунов, чьи деяния были наиболее отвратительны, — прибавил Меммий.

— Клодий, как и его дерзкий предшественник, когда-нибудь получит по заслугам, — вставил Консидий, ничуть не сомневаясь, что так оно и будет.

— По заслугам должен получить Цезарь! — вскричал Марцелл, багровея, и стукнул кулаком по столу так, что задребезжала посуда.

— Мы с Гаем Меммием потребовали у него расследования мероприятий истёкшего года консульства, — вступил в разговор другой претор, Луций Домиций, жёсткие рыжие волосы которого нависали на оттопыренные уши. — Но Цезарь, сославшись на занятость, поручил это сенату…

— А сенат отказался, — закончил за него Меммий.

— Таким образом, мы упустили возможность привлечь Цезаря к ответу за его возмутительные деяния. И скоро его надёжно скроют густые леса Галлии, куда он так торопится уехать. А мы с вами, сиятельнейшие отцы, ещё поплатимся за наши медлительность и малодушие, — ровным старческим голосом произнёс Консидий и склонился над столом так низко, что Флора, сидевшая неподалёку, разглядела все морщинки на его бесстрастном, словно маска, лице.

На время в триклинии воцарилась тишина. Возлежащие за столом люди — все как один — погрузились в глубокие размышления.

— Помпей… — Вдруг тихо произнёс Метелл. Тихо, но достаточно жёстко, чтобы все в недоумении воззрились на него. — Если бы Помпей стал действовать заодно с нами…

— Помпей — трус и предатель! — перебил его Марцелл. — Он дал добро на изгнание Катона! Он бросил в беде Цицерона! А между тем Цицерон не раз вступал ради Помпея в великие бои и столько всего сделал ему в угоду! И что получил взамен? Неблагодарность! Большую человеческую неблагодарность!

— Не будь Помпей зятем Цезаря, он ни за что не предал бы забвению давние услуги Цицерона, — вставил Домиций, длинными белыми пальцами теребя нависающие на уши рыжие пряди.

— Благородство в характере Помпея, — согласился с Домицием сенатор Куллеон. — Но сейчас он не волен распоряжаться собою…

— Кто видел его молодую жену, тот понимает, отчего Помпею нет дела до того, что творится на форуме, — высказался с масленой улыбкой сенатор Фавоний.

— О каком благородстве, разрази вас молнии Громовержца, может идти речь, когда дела в государстве пришли в полное расстройство, а лучшие люди Рима — я говорю о Катоне с Цицероном, если кто не понял, — по вине негодяя Клодия с подачи Цезаря и молчаливого согласия Помпея лишены крова, огня и воды[74]!

Взгляд Флоры, как и остальных гостей Метелла, остановился теперь на самом молодом из присутствующих. На Квинте Сервилие Цепионе. Прежде Флора никогда не видела его среди друзей своего влиятельного любовника, хотя в их разговорах ей не раз приходилось слышать его имя.

— Человек, прославившийся своим победами над врагами Рима, в самом отечестве совершил подлый поступок — предательство, которому вы сейчас пытаетесь найти оправдание, — продолжал Цепион; голос его звенел от злобы и негодования, а в серых глазах, казалось, отражалась сталь клинка.

Снова наступила мёртвая тишина.

Наконец Марцелл, прочистив горло, резко заговорил:

— Всему виною Цезарь! Он управляет Помпеем, используя в своих интересах его брачный союз со своей дочерью, и при этом покрывается славой Помпея как амулетом!

— Когда-нибудь Помпей поймёт, как сильно он ошибался, предав сенат и предоставив Цезарю возможность возвыситься. — Сенатор Консидий покачал седой головой и прибавил обречённо и с глубоким сожалением: — Погибнет сам… Но и республика погибнет…

От этого приговора, словно угаданного в пророчествах Сивиллы, Флоре, ставшей его невольной свидетельницей, стало не по себе. Её охватила тревога за судьбу любимого человека, но она также знала, что не в силах помочь ему. И дело было вовсе не в державных играх (Цезарь — сенат, сенат — Помпей, Помпей — Цезарь), в которых она по своему положению в римском обществе не могла принимать участия. Помпей был по-настоящему влюблён в свою жену — и даже такая женщина, как Флора, вынуждена была признать своё поражение, свою слабость…

— Мы могли бы спасти Помпея… на благо республики… — Услышала Флора голос Метелла. — Нужно только уговорить его… уговорить развестись с Юлией.

— Я поговорю с ним, — с удивительной поспешностью вызвался Куллеон, и сразу после его слов Флора незаметно покинула триклиний.

Её лицо обвеял холодный свежий ветер, должно быть Кавр; прямо над головой сияла Арктур, сейчас, в зимнее время, видимая особенно ярко. По кипарисовой аллее Флора медленно пошла в глубь сада, где стояла полукруглая мраморная скамья, но вдруг услышала чьи-то шаги и остановилась.

Какое-то время Цепион, бледный в свете луны и безмолвный, смотрел на неё, как на нечто неодушевлённое, но постепенно в его взгляде появился живой интерес или, скорее, любопытство.

— Ты ведь Флора, не так ли? — Он не спрашивал; он, видимо, хотел, чтобы с этих слов между ними возникло взаимопонимание.

— А ты — Сервилий Цепион, — как бы подыгрывая ему, с улыбкой ответила Флора.

По его лицу также скользнула слабая улыбка — и Флора подумала, что Цепион, как и она сама, с этого мгновения почувствовал облегчение.

Он чуть помедлил, словно раздумывая над чем-то, и затем тихо заговорил, уже не глядя на неё:

— Я хотел бы узнать, как ты живёшь, Флора… Как ты живёшь, каждый день и каждую ночь думая о том, что любимый человек уже никогда не будет с тобою…