Флора изумлённо выгнула бровь.

Вот так прямота! — подумала она, немного теряясь перед своим собеседником. — Он и не пытается притворяться… Он всё знает обо мне и не сомневается, что я всё знаю о нём. Должно быть, он всё ещё сильно страдает. И страдания его мучительнее моих. Мучительнее ли?..

Она разглядела белевшую во мраке скамью и пригласила Цепиона сесть рядом с нею. И только потом ответила. Ответила просто и, как ей казалось, убедительно:

— Он счастлив. Разве это не причина для того, чтобы я могла радоваться вместе с ним его счастью, радоваться за него…

— Ложь! — вскричал Цепион, перебивая её. — Ты лжёшь мне, ты даже себе лжёшь! Ты не можешь радоваться вместе с ним, зная, что не тебя он дарит своей любовью, счастьем… всем, ради чего ты живёшь!

Он вдруг вскочил со скамьи (Флора подумала, что он уходит), оглянулся во все стороны — на чёрные тени кустов, на дом, на холмы — и вернулся, всё ещё не успокоенный.

— Для чего обманывать себя? К чему лицемерить?.. Ты несчастлива без его любви, Флора. И я… я тоже несчастлив. Я всё ещё люблю Юлию… и ненавижу. Ненавижу за то, что она предала меня… предала нашу любовь…

Цепион выговаривал каждое слово с усилием. Флора взглянула на него и отшатнулась: при свете луны его глаза поблёскивали как у безумного, и лицо, искажённое страданием и ненавистью, показалось ей страшным.

— И знаешь, Флора, я не хочу ждать, — продолжил он чуть погодя. — Я устал от лжи и лицемерия… устал ненавидеть… Ненависть вокруг меня повсюду: ненавижу Цезаря, ненавижу Помпея, ненавижу свою жену, ненавижу себя. Но себя — за то, что всё ещё жду чего-то…

— Но что ты можешь? — с грустью и состраданием спросила Флора.

— Я могу разрубить этот гордиев узел! — выкрикнул Цепион и затем, понизив голос, продолжил: — Сенаторы ломают головы над тем, как бы уговорить Помпея разлучиться с Юлией… Глупые, несведущие в любви люди! Разве они знают, что такое настоящая любовь? Помпей и Юлия будут вместе до тех пор, пока их не разлучит… смерть!

Флора вздрогнула и прижала к груди обе руки.

— Что ты надумал, Сервилий Цепион? — тихо спросила она, стараясь уловить его взор: уж не наслала ли Ата[75] безумие на голову несчастного влюблённого?

— Не пытайся образумить меня, Флора, не пытайся… — Цепион встал и, как бы останавливая её, вытянул вперёд руки с распрямленными ладонями. — Я не так добродетелен, как думает моя матушка, и не так благороден, как полагают многие. Я — зол, Флора. И я жажду мести…

Он со злобою закусил губы и, сорвав с куста жасмина лист, скомкал его в руке; казалось, он хотел бы в этот миг так же скомкать, отбросить и растоптать ногами не только чужую, но и свою собственную жизнь.

— Успокойся, Квинт, — проговорила Флора как можно мягче. — Ненависть разрушительна: избавься от этого чувства, пока оно не погубило всю твою жизнь…

— Я знаю, — прошептал Цепион сквозь стиснутые в бессильной ярости зубы. — Я погибну. Злоба задушит меня… Но я погибну с проклятием на устах. Я не прощу их…

— Но ты же любишь её! — вскричала Флора. — Во имя любви…

— Да, я люблю её. — Он прервал её повелительным жестом. Голос его был хриплым; глаза блестели тем же лихорадочным блеском. — Люблю… и всё же не могу вынести мысль, что она принадлежит другому… тем более Помпею…

Флора не собиралась сдаваться: она могла бы пустить в ход всё своё красноречие, могла бы (если б очень постаралась) попытаться очаровать Цепиона, только бы отговорить его от того, что он задумал, не дать ему причинить вред Помпею или его жене. Но едва она открыла рот, как со стороны дома — ах, как некстати! — донёсся взволнованный голос Метелла: «Флора! Флора, милая, где ты?!» Она откликнулась: «Иду, иду!» — и в тот же миг Цепион исчез с её глаз, словно растворился в тишине глубокой ночи.

Квинт Сервилий Цепион пил цекубское — чашу за чашей — и заметно пьянел: тело его обмякло; глаза мутнели, становились злыми.

Он пробрался в свой дом далеко за полночь, успев после ужина в триклинии в доме Метелла наведаться в лупанарий на Субурре, куда в последнее время заглядывал всё чаще и чаще. На душе у него было мерзко и одиноко, а разговор с куртизанкой Флорой, бывшей возлюбленной Помпея, ещё сильнее разжёг в нём злобу. Он не знал, как потушить этот полыхавший внутри него опасный огонь. Ему помог темнокожий раб: он был так стар и так давно жил в Риме, что едва помнил, откуда родом, хотя сам Квинт предполагал, что детство этого варвара прошло где-то в самом сердце Ливийской пустыни. Проводив Квинта в таблиний, ливиец вернулся с кратером цекубского и чашей и молча водрузил всё это на стол. На немой вопрос своего господина ответил так, словно его устами говорила вековая мудрость народов: «Боги дали людям самый странный и самый удивительный из плодов. Вкушая напиток из этого плода, человек может легко перевоплотиться: из труса — в храбреца, из молчуна — в оратора, из брюзги — в весельчака. А ещё — избавиться, пусть ненадолго, от горестей и мрачных дум…»

Именно в таком избавлении нуждался сейчас Квинт.

— Для чего это? — Он не слышал, как в таблиний вошла Помпея. — Как ты можешь, Квинт, пить ночью да ещё один?!

В её голосе звучало недоумение и вместе с тем — брезгливость.

— Я не звал тебя. — Квинт, не глядя на неё, снова залпом осушил чашу.

— Ты — римский патриций, а не грязный варвар! Так… так пьют только варвары! — Негодование Помпеи было так сильно, что она сорвалась на крик.

— Тебе-то что за дело? — проговорил Квинт, скривившись, и стал цедить остатки вина в чашу с изумрудной гроздью.

— Это позор! Неужели ты не понимаешь, что губишь себя?! В чаше с вином горе не утопишь и вином не смоешь позор!

Помпея — он по-прежнему не смотрел на неё, но слышал её шаги и шумное взволнованное дыхание — подошла ближе.

— Если тебе так безразлична собственная судьба, то подумай хотя бы о своём будущем ребёнке, — тихо, но довольно жёстко произнесла она.

— Lupa[76]! — неожиданно выкрикнул Цепион и со злостью ударил кулаком по столу.

Помпея (не видя её лица, он знал, что на нём отразилось в этот миг) оторопела: прежде он не смел ругаться в её присутствии.

— Ты это о ком? — в растерянности пробормотала она.

— О вас… обо всех! — Снова громыхнул кулаком Цепион. Он хотел встать, но ноги не слушались его: он был уже слишком пьян. — Что она… что ты…

Тут он поднял голову, взглянул на стоявшую перед ним Помпею сумрачно, чуть изогнув книзу уголки губ, и прямо, с жестокостью, прежде ему несвойственной, сказал:

— Говоришь, я пью как варвар?.. А сама-то ты чем лучше? Отдалась мне прямо на земле… И теперь призываешь меня задуматься о судьбе выродыша, которого зачали в грязном квартале Субурры?!

Помпея побледнела и неосознанным (или этот жест что-то означал?) движением прикоснулась к своему круглому животу. Цепион ожидал увидеть слёзы на её глазах, но ошибся: неожиданно резко взметнулась в воздухе её рука — и он услышал звон пощёчины.

На этот раз он сумел подняться на ноги. От крови, бросившейся в лицо, горели щёки. Он медленно, глядя Помпее прямо в глаза, поднёс к щеке ледяную ладонь.

Она посмела..? Да… Она посмела…

Цепион почувствовал, как в груди закипела слепая дикая ярость: он мог бы убить Помпею одним ударом — его руки не отвыкли от тяжёлого меча. Он постарался овладеть собой; сжав руки в кулаки, процедил сквозь стиснутые зубы:

— Уйди.

Помпее не нужно было повторять дважды. Проводив её до порога тяжёлым мрачным взглядом, Цепион опустил голову, мазнул рукой по лицу — от виска к подбородку. Затем зябко встряхнулся и, подойдя к зеркалу на комоде, пристально всмотрелся в своё отражение.

Он заметно изменился: много морщин появилось на лбу и у глаз, веки отяжелели (от вина или от мрачных дум?), лицо похудело, и на нём теперь резко проступали скулы. И таким он стал всего-то в двадцать с небольшим лет! Он вдруг почувствовал себя старым, безмерно усталым, почувствовал, что попал в ловушку, из которой ему никогда не выбраться. И вспомнил Криспина…