— Но видишь ли, Гней, — наконец снова заговорил Цезарь намеренно приглушённым голосом, — я не уверен в том, что при столь чудесно складывающихся для нас обоих обстоятельствах в Риме не найдётся ни одного человека, который стремился бы и, главное, был способен нам противодействовать. Так вот, я хочу знать, сумеем ли мы защитить друг друга и наши семьи?

Помпей ответил почти сразу:

— Кто бы ни внушал тебе тревогу, полагаю, для двоих он не так уж опасен: когда в мешке двое, его труднее столкнуть с моста. А нас даже трое: ведь с нами Богач.

— Красс будет с нами до тех пор, пока не получит вожделенную награду — консулат. И с ним богатые провинции, — отозвался Цезарь с ухмылкой.

Он хотел ещё что-то сказать, но промолчал, заметив в полумраке экседры какое-то движение.

— Невеста заждалась. — Это была Аврелия, мать Цезаря.

В Риме её знали как высокородную добродетельную матрону, заботившуюся о благе своей семьи; сам Цезарь видел в ней ещё и мудрого наставника, друга. Она не была чванлива, не была тщеславна, но во всём её кротком — на первый взгляд — облике угадывалась сильная честолюбивая натура.

— Для Юлии сегодня многое — впервые, — сказала Аврелия, подойдя к мужчинам, но глядя при этом только на своего сына. — И ей ещё предстоит узнать то, что для каждого из вас уже давно утратило ощущение новизны и ни с чем не сравнимого восторга. Постарайтесь не разочаровать её.

После этих слов она медленно повернула голову и посмотрела на Помпея в упор: в этом взгляде, как ему показалось в тот миг, была не просьба и даже не совет. В нём таилось нечто предостерегающее.

В смятении Помпей отвёл глаза в сторону и поспешил попрощаться с Цезарем и его матерью.

В празднично украшенном перистиле его встретил хор девушек. Их песня была печальна:

— Уже близко невеста, иди ей навстречу!/Страшна вечерняя звезда…/Нет в небе злей света!/Ты вырываешь дочь из материнских рук,/Чтоб против воли отдать, нетронутую, пылкому мужу!

Хор юношей, стоявших у стены напротив, отозвался бодро и радостно:

— Вечерняя звезда дружелюбна!/Нет в небе света прекрасней!/Ты, сияя, свершаешь обещанный брак,/Что назначили родители./Благословен час, когда боги даруют людям исполнение…

Помпей остановился у порога кубикула. В глубине комнаты виднелось широкое украшенное цветами и лентами ложе; свет от фитиля, пропитанного благовонными маслами, рассеивал таинственный полумрак. Из этого полумрака навстречу Помпею лёгкими неслышными шагами вышла Юлия.

— Ubi tu Caius, ego Caia[60], - проговорила она тихо, взглянув на него из-под полуопущенных ресниц.

Они у неё были чёрные и такие густые, что Помпею так и не удалось разглядеть выражение её глаз. Зато он хорошо видел её личико, милое и ещё какое-то детское, в завитках тёмных волос, отливающих на извивах тусклым золотом, её невысокий чуть выпуклый лоб, за которым, как он думал, бродили мудрёные мысли (дочь Цезаря считалась одной из самых образованных женщин Рима, знала историю и умела с пользой для себя слушать рассуждения философов). Видел её нежные, словно только что распустившийся бутон розы, губы, вкус которых он так жаждал ощутить своими губами. Помпей смотрел на неё долго и жадно, точно желал одним своим взглядом поглотить её без остатка.

Что же это со мною?.. Кажется, я горю… или умираю… А она всё так же неподвижна, уста её безмолвны… Когда же она снова заговорит? Пусть бы только слово… хотя бы одно слово… — думал Помпей и, раздувая ноздри, глубоко вдыхал наполнявший комнату дурманящий голову аромат.

Но Юлия молчала. И он наконец понял, что вовсе не она, а он должен что-то сказать.

— Ты моя Гаия… — В горле у него было сухо, и голос прозвучал хрипло, немного сдавленно. И он прибавил почти шёпотом (хотя эти слова полагалось прокричать во весь голос): — Клянусь тебе, Юлия, клянусь, никогда ещё жена в доме мужа своего не была так почитаема, как будешь ты в моём доме.

Взяв Юлию за руку, он повёл её к ложу и бережно, точно она была из хрупкого александрийского стекла, усадил её. Она сидела, не шевелясь, и, казалось, совсем не дышала. Одними пальцами Помпей медленно сдвинул с её плеч огненного цвета покрывало невесты и затем, зачерпнув пригоршню фиалок и розовых лепестков из вазы, стоявшей рядом на столе, начал осыпать ими голову, грудь и колени Юлии.

Он уже едва владел собою: близость желанной девушки пьянила его сильнее вина. Ему казалось, что он слышит грохот музыки, которую издавали тысячи флейт и арф.

Он обхватил её обеими руками, чувствуя, как сразу напряглись твёрдые мускулы его спины и плеч и как сила желания мощной волной прилила к бёдрам и пояснице. Склонившись над Юлией, он стал водить губами по её нежной шее. Прижимая её к себе всё крепче, он всем своим естеством ощутил трепет её тела: с этого мгновения Юлия была в его власти.

Римляне веселились от души: Великий выставил горожанам множество угощений и немало вина. А в квартале Карин далеко за полночь ещё звучали песни и витал особый дух, присущий великолепным пышным торжествам.

Застольное пиршество было в разгаре, когда Квинт, подавленный и мрачный, вышел из дома Помпея. Он брёл по улицам от форума к форуму, пока не достиг Субурры — квартала, изобиловавшего тавернами и всякого рода притонами, квартала, где в любое время дня и ночи было одинаково шумно и где каждый уважающий своё родовое достоинство патриций не рискнул бы появиться без свиты мускулистых рабов. Тем паче в столь поздний час.

Здесь повсюду бродили опьянённые вином ватаги гуляк в гирляндах из плюща; кое-где распевали песни, славящие Венеру, и плясали при лунном свете. Поистине, весь Рим — вплоть до последнего плебейского квартала — этой ночью радовался вместе с Помпеем его новой женитьбе. Женитьбе, которая должна была принести мир и согласие всей Италии.

Каждый получил своё, — думал Квинт угрюмо, — квириты — даровое вино и надежды на великолепные игры, Цезарь — консулат, Помпей — Юлию, а я…

Он вспомнил, как Помпей, когда жрицы Венеры запели гименеи, восхвалявшие «рода Энеева мать, усладу людей и бессмертных», поднялся из-за стола: вид у него был неожиданно смущённый, и лицо — красным, хотя вина он не выпил ни глотка. Все тогда смотрели на Помпея: спокойно — уже ощущая себя триумфатором — смотрел Цезарь; умилённо смотрел совсем пьяный Ватиний; снисходительно смотрели Красс и Лепид; восторженно смотрели на Великого все его гости. Не смотрел только один человек. Он сам — Квинт Сервилий Цепион.

Только он почувствовал отчаянное сопротивление Юлии, когда Помпей, встав, предложил ей руку. Только он один заметил её замешательство — всего на мгновение. Он один из всех готов был не аплодировать, а кусать руки от ярости и злости; ему одному хотелось кричать не здравицы, а проклятия.

«Квинт, ты знаешь, я хотела, чтобы первым у меня был ты… Что же теперь?.. Прости меня… прости…» — Он успел прочитать эту мольбу в её глазах, когда их взгляды встретились. Она была покорна; он — бессилен…

Нежные пальцы тронули его сзади за локоть. Он быстро обернулся: Юлия?.. Конечно, это была не она.

— Чего тебе? — грубо спросил Цепион, всё ещё не узнавая.

Тёмные глаза смотрели на него взволнованно и как будто моляще, маленький рот влажно улыбался.

А она недурна, — промелькнуло в голове у Цепиона. — И такая молодая. Как… Юлия, пожалуй. Не старше.

Он торопливо огляделся. Оказалось, они стояли у лупанария: над открытой дверью дома висел лампион в форме фаллоса; в глубине, в душной темноте, белели голые тела женщин и раздавался их вызывающе резкий смех.

— Хочешь заработать денарий? — обратился Цепион к девушке, которая не сводила с него, точно завороженная, блестящих глаз, и неожиданно крепко схватил её за руку.

Она вздрогнула, глядя на него теперь уже с недоумением и, кажется, с едва уловимым испугом.

— Ты какая-то мокрая… — Он всё ещё держал её за руку.