— Так когда же мы возьмёмся за Помпея? У тебя ведь есть план?

Красс немного опешил от такого внезапного натиска. Разговор о том, какую участь он уготовил Помпею, представлялся ему иначе, вернее, в иных декорациях. Он привык не торопиться в важных делах и обсуждать их в спокойной обстановке.

— Мы начнём с попытки отменить некоторые распоряжения Помпея, — сказал Красс, почувствовав, что собеседник вправе ожидать от него каких-нибудь разъяснений. — А затем возбудим судебные процессы против его друзей. Таким образом мы испробуем, какова сила влияния Помпея, когда его не прикрывает Цезарь.

— А нельзя ли подослать к нему убийц? — неожиданно спросил Клодий, выслушав планы Красса.

Красс раздражённо дёрнул плечом. Право же, этот мальчишка рехнулся. Как будто убийство не было тем средством, о котором он подумал в первую очередь! Но Помпея слишком хорошо охраняли: кроме того, убийство в такой момент могло бы разъярить чернь, и она бросилась бы поджигать дворцы всех подряд.

— Я могу уничтожить Помпея без кровопролития и я это сделаю, — произнёс Красс, полный сознания своей неуязвимости. — Кто поднимал быка, легко поднимет телёнка… Я сокрушу Помпея Магна, и в день его крушения Рим упадёт к моим ногам.

И величественным жестом он простился с Клодием.

Клодий какое-то время стоял, глядя вслед удалявшемуся паланкину Красса, и пытался понять, кого тот имел в виду, назвав быком. Может, предводителя восставших гладиаторов Спартака, которого он разгромил, хотя лавры победителя достались Помпею?..

А затем народный трибун, в сопровождении разгулявшейся толпы поджигателей, направился в близлежащую попину в Субурре. Там же, в самом центре Субурры, теперь находился его дом: ещё в разгар предвыбороной кампании Клодий поселился в этом квартале, надеясь таким образом завоевать симпатии бедняков.

Усевшись за столом, Клодий неожиданно в дверном проёме увидел Цепиона. Его поразило дикое выражение обречённости, застывшее на лице бывшего зятя Помпея. Цепион как будто хотел войти в попину и заговорить с ним, но лишь безнадёжно махнул рукой и пошёл прочь. Клодий дал ему уйти. Он чувствовал, что день, о котором говорил Красс, ещё не наступил, хотя был близок.

— Послушай, Квинт, дальше так продолжаться не может, — говорил Цепион-старший размеренным и твёрдым голосом. — Ты опозорил наш род разводом с женщиной одного из лучших семейств Рима; ты вызвал невероятно громкий скандал глупым и возмутительным отказом признать своим ребёнка, рождённого в законном браке. Отдаёшь ли ты себе отчёт в том, к чему могут привести твои легкомысленные поспешные поступки? Чего ты добиваешься? Может, тебе скучна твоя жизнь и ты пытаешься разнообразить её всякими гнусностями? Или ты хочешь стать отщепенцем в своём кругу, уподобиться таким прощелыгам, как Клодий? И нанести этим ущерб моему авторитету и моим родительским чувствам?.. Но, знай, я этого не потерплю! Ты меня слышишь?

— Да, слышу, — ответил Квинт отнюдь не кротко.

Он сидел в кресле напротив отца и слушал его, угрюмо и неподвижно уставившись через его плечо на бронзовый кувшин с подогретым вином. Ему хотелось одного — чтобы отец поскорее закончил свой монолог и предложил ему выпить. Этот визит в родительский дом совсем не входил в его планы, но отец прислал с гонцом записку, в которой угрожал лишить его наследства, если он в очередной раз отклонит требование явиться.

— Ты отказался — уж не знаю, из каких соображений, — сопровождать Цезаря в его галльском походе, — продолжал Цепион-старший, кутаясь в шерстяную накидку (зима выдалась холодная, и стены дома промерзали насквозь). — Ты не стремишься заполучить государственную должность, а ведь участие в управлении государством — главный и священный долг римского гражданина. Когда-то ты обещал добиться высокого положения в служебной карьере своими силами, а вместо этого не только забросил службу, но и вовсе отвернулся от общества. Почему же тебе не взяться наконец за ум и не вернуться хотя бы на военное поприще?..

Квинт тяжело вздохнул и ничего не ответил.

Разве тщеславный старик поймёт его состояние, его муки, его незатихающую боль? Разве расскажешь ему о той ненависти, что не даёт не только уснуть, но — лишает воздуха, доводит до безумия, корёжит саму жизнь? И разве поведаешь ему о той жажде мести, что неугасимым жестоким огнём горит в его исстрадавшемся сердце?..

— Почему бы тебе не проявить себя просто добропорядочным и честным гражданином? Не нужно быть прорицателем или опытным политиком, чтобы понять, по отношению к кому следует проявлять добропорядочность. Можно иметь голову чуть умнее ослиной, чтобы суметь угодить человеку, в чьих руках, возможно, скоро сосредоточится вся власть в Риме.

— Нет, я этого не сделаю, — наконец тихо проговорил Квинт, по-прежнему не отводя взгляда от кувшина на столе. — Никогда не сделаю… Что до добропорядочности и честности, о которых ты тут толкуешь, — эти понятия безнадёжно устарели. Настало время, когда честность и благородство считаются свойствами слюнтяев и дураков. И первыми это поняли восхваляемые тобою Помпей и Цезарь…

Цепион-старший оторопел, услышав от сына столь неожиданную и решительную отповедь.

— Это всё, что ты можешь сказать в своё оправдание? — немного погодя грозно спросил он.

— Я хочу выйти из дому, — вставая, ответил ему Квинт; он больше не мог терпеть поучающий тон и упрёки отца. Но ещё невыносимее было выслушивать советы, как стать угодным человеку, одно лишь имя которого было ему ненавистно.

Какое-то время Квинт бесцельно брёл вперёд, не замечая, что ноги сами ведут его к той попине, где несколько дней назад он видел Клодия и его шайку. В этот раз они едва не разминулись: когда Квинт ступил на мостовую Субурры, Клодий вышел из попины. Квинт пошёл за ним, а потом вдруг потерял его из виду на шумной улице, запруженной толпами горожан.

Постояв в растерянности, Квинт повернулся, чтобы отправиться домой, но тут его внезапно схватили за руку.

— Зачем ты следишь за мной? — спросил Клодий с угрозой, хотя на лице у него читалось жгучее любопытство.

Квинт не ответил и руки не отнял.

— Ладно, — смягчился Клодий и оглядел его с ног до головы оценивающим взглядом: как опытный полководец — новобранца. Затем, по-приятельски подмигнув ему, вдруг предложил: — Пойдём выпьем вина и поговорим.

Квинт сел на деревянной скамье, а Клодий на складном стуле с мягким сиденьем; их разделял колченогий стол, весь испещрённый вырезанными именами завсегдатаев и крепкими ругательными словами. Кабатчик принёс большую бутыль лучшего в заведении вина и разлил его по чашам, процеживая через полотняную тряпицу.

— Разбавить водой? — озабоченно сопя, спросил он.

— Обойдёмся, — ответил ему Клодий. И, дождавшись, когда кабатчик уйдёт, повернулся к Цепиону: — Для чего ты искал встречи со мной?

— О причине говорить не буду — слишком долго придётся объяснять, да тебе и незачем это знать. Но я хочу сказать, что ты как раз тот, кому я позволю увлечь себя в самую гущу сражения. Того сражения, которое очень скоро погрузит Рим в пучину хаоса.

Ничего не отвечая, Клодий отпил из своей чаши немного вина, тыльной стороной ладони медленно вытер губы и только потом осторожно спросил:

— О каком сражении ты говоришь?

Квинт тоже выпил, поставил чашу на стол и с тихой злостью бросил Клодию:

— Только не притворяйся, будто не понимаешь, о чём я говорю!

Он снова наполнил чашу, едва ли не залпом выпил ещё вина и откинулся назад, судорожно мотнув головой. Теперь, когда хмельной напиток разлился по его крови, наполняя душу теплом, он вдруг почувствовал прилив симпатии к сидевшему напротив него человеку. Ему нужно было кому-то выговориться, излить свои горести, и этот человек подходил на роль слушателя намного лучше, чем отец.

— Я не из тех, кто прощает предательство… и не из тех, кто забывает обиды… Но из-за того, что месть моя никак не свершится, я начинаю сходить с ума. Ты слышишь? Та, ради которой я жил, отреклась от моей любви, от наших клятв, от всего, что было мне дорого… Она отказалась от меня и сделала это с лёгкостью… Как такое возможно? За что? Разве я обидел её низким поступком или дурным словом? Нет и ещё раз нет! Тогда — за что?! Единственным ответом на все мои вопросы была весть, что она уступила домогательствам другого… — Цепион умолк и спрятал лицо в руки — Клодий, глядя на него, подумал, что он плачет.