— Знаешь, ты удивительно похорошела в последнее время, — сказал Цезарь, приветствуя дочь. — Замужество тебе к лицу.

— Наверное, так бывает со всеми влюблёнными, — отозвалась Юлия не слишком вдохновлённо: из головы у неё не шла встреча с Цепионом.

— Я рад за тебя, carissima[80]! Рад за вас с Помпеем! Вы любите друг друга — это счастье, очень редкое счастье… Когда любит один — назови это как хочешь: рабство, привязанность, уважение… Но это не любовь — любовь всегда взаимность! — В выражении лица Цезаря сейчас сквозила куда большая бодрость, чем у неё.

— Отец… — Юлия решилась переменить тему разговора. — Отец, я видела Квинта…

— Ах, Цепион! Да, он был здесь…

— Отец, он напугал меня.

— Напугал? Чем он мог напугать тебя? Вот глупости! — Цезарь рассмеялся и недоумённо посмотрел на дочь.

Но Юлии было не до смеха.

— В нём появилось что-то… жестокое.

— Жестокое? — переспросил Цезарь и нахмурил лоб, словно задумался над услышанным. И чуть погодя проговорил: — Пожалуй, он и вправду изменился. Стал скрытен, раздражителен… Но жесток ли?

— Отец, он едет с тобой в Галлию? — спросила Юлия в надежде услышать утвердительный ответ: она и сама не знала, отчего у неё вдруг появилось страстное желание избавиться от Квинта.

— Он отказался. И я не виню его за это: он хочет быть рядом с Помпеей, когда она подарит ему первенца.

Они помолчали. Затем Юлия, опустив голову, тихо сказала:

— Отчего боги не благословят моё лоно, отец? У нас с Гнеем мог бы быть прелестный ребёнок… Говорят, красивые дети рождаются от большой любви…

Она чувствовала, как у неё дрожат плечи и как на глаза снова наворачиваются слёзы.

Цезарь порывисто обнял её и, крепко прижав к своей груди, прошептал ей на ухо:

— Carissima, ты ещё успеешь нарожать мне внуков — и я наберу из них особую центурию. К тому времени, как они вырастут и возмужают, я покорю всю Галлию и Британию…

— А что же останется им? — возразила Юлия с шутливой улыбкой. — Не придётся ли им произнести однажды слова, которые говаривал своим друзьям Александр Македонский: «Мальчики, отец успеет захватить всё, так что нам не удастся совершить ничего великого и блестящего»?

— Им я завещаю Парфию!

Разговор с отцом принёс Юлии некоторое облегчение. Они посмеялись, держа друг друга за руки и стараясь не замечать царившей в доме суеты: во всех комнатах и во дворе шли сборы. Несколько рабов, перетаскивая что-то тяжёлое, громко бранились и спорили о чём-то; кто-то кричал: «Всё ли уложили? Ничего не забыли? А полы? Полы собрали?!»

Услышав этот возглас, Цезарь усмехнулся и одобрительно закивал головой: он всегда в походах возил с собою штучные и мозаичные полы — такой была его многолетняя привычка к удобству, где бы он ни находился. И этот возглас напомнил им о том, что пришла пора прощаться.

— Береги себя, Юлия, — сказал Цезарь с нежной заботливостью и, поцеловав дочь, прибавил: — И да будет твой гений-хранитель так же могуч, как и мой!

— И ты береги себя, отец… — Юлия ещё пыталась улыбаться, хотя душу её томила глубокая грусть.

Ей было тяжело расставаться с отцом: предстояла самая долгая (целых пять лет!) в их жизни разлука — и Юлия уже чувствовала себя странно одиноко. Она рано потеряла мать, но у неё оставались отцовская любовь, привязанность и понимание. Хотя иногда ей казалось, что отец слишком суров с ней и даже злоупотребляет своей властью в семье… Но что было теперь об этом думать, — всё равно она любила отца, как любил её и Цезарь.

— Если вдруг я не вернусь… — заговорив, Цезарь умолк (какая-то тень набежала на его высокий лоб) и немного погодя продолжил уже уверенней: — … или вернусь позже предполагаемого срока, что бы ни случилось, не отпускай от себя Помпея. Я передал тебя в его руки. Он твой муж, твой защитник…

Он снова чуть помедлил и прибавил:

— И ещё, Юлия. Пока Помпей с тобой, я спокоен не только за твою судьбу. В твоих руках судьба Рима — сохрани его для меня.

— Отец, что значит «если вдруг я не вернусь»? Для чего этот мрачный тон? Мы непременно увидимся снова, — сказала Юлия, также посерьёзнев, и пристально вгляделась в лицо Цезаря.

— Не стоит забывать, что мне предстоит, возможно, самая долгая и кровопролитная война, — задумчиво проговорил Цезарь. — И я совершенно не представляю себе, что меня ждёт в будущем, хотя чувствую, что замыслам моим всё же суждено сбыться. Ты никогда не интересовалась предсказаниями звездочётов-халдеев?

Юлия покачала головой.

— Ты же знаешь…

— Тогда отвечу словами более понятного тебе Архилоха[81]: «Лишь Зевсу ведомо, что будет впереди»…

Цезарь на миг отвернулся, видимо, чтобы скрыть волнение, затем, как бы желая успокоить Юлию, крепко сжал её руку.

— Мы увидимся, конечно, увидимся! Обещай сохранить для меня Рим — и я обещаю тебе вернуться!.. Когда-то я сказал своей матери: «Или я вернусь понтификом, или совсем не вернусь». Тебе же, дочь моя, я говорю: «Я вернусь: со щитом — и никак иначе». Ты ещё будешь гордиться победами своего отца, Юлия!

И, целуя её — на прощание — в последний раз, тихо прибавил:

— Я покидаю Рим, но сердце своё оставляю тебе…

«Цицерон шлёт привет Помпею. Не перестаю, поверь мне, Гней, думать о тебе и о дорогом Марке Катоне, а, следовательно, обо всём государстве. Клодий, с лёгкой руки Цезаря получивший трибунат, продолжает бесчинствовать: раздоры в Риме становятся всё необузданнее, настолько, что я начинаю терять всякую надежду на мир. Patres полагали, что с отъездом Цезаря в Галлию, они смогут восстановить старые порядки: будут вершить судьбы Рима как прежде, до его консулата. Год консульства Цезаря истёк, но в государстве, увы, всё так же неспокойно. И всему виною один человек — Клодий. Он изгнал из Рима Катона, благоразумие которого могло стать опасным для него, как стало опасным для Цезаря. Затем он обратился против меня, используя мне во вред всякие дела и всяких людей. Меня также обвинили в казни катилинариев, в сущности, в том, за что ранее превозносили. И никто не решился протянуть мне руку помощи. Положение дел в моём возрасте отвратительное и неблагоприятное, поскольку этот дерзкий мальчишка Клодий, судя по всему, задумал уничтожить меня. И ты, Помпей, более других заслуживаешь упрёка. Твоё бездействие губительно как для самого Рима, так и для тебя, ибо, я уверен, избавившись от меня, следующей жертвой Клодий изберёт тебя. Di te bene ament![82] И помни: я советовал тебе остерегаться Клодия».

Какое-то время Помпей, прикрыв ладонью глаза, оставался неподвижным; затем, нахмурясь, отложил свиток в сторону и зашагал по таблинию, обдумывая прочитанное.

«Демосфен» Рима снова взывал к нему с просьбой о помощи, которую он, Помпей Магн, зять Цезаря, не мог ему оказать. Он уже знал, что Цицерону отказали также консулы нового года Габиний и Пизон (к слову, тесть того же Цезаря), и не представлял, какое будущее ждёт «спасителя отечества» за пределами Рима. Но, что бы там ни случилось с Цицероном, это останется на его, Помпея, совести…

Кто-то постучал в дверь, и Помпей раздражённо воскликнул: «Войдите!», раздосадованный тем, что нарушили его уединение. Это не могла быть Юлия: обычно она входила без стука; это также не мог быть кто-либо из рабов: он велел не беспокоить его ни под каким предлогом.

— Помпея? — Он сильно удивился, увидев дочь. — Что с тобою? Что случилось?

Казалось, Помпея едва держалась на ногах; её глаза были красными от слёз, щёки пылали горячечным румянцем, губы запеклись.

Помпей быстро подошёл к дочери и пристально вгляделся в её лицо.

— Как ты сюда попала? Как Цепион отпустил тебя одну?! — Теперь он был не только изумлён, но и возмущён: со дня на день ожидалось рождение ребёнка, и Помпее не следовало бы выходить из дому.