— Думаешь, я не догадываюсь, отчего ты дома бываешь реже, чем у Цезаря?.. Я ведь не слепая, Квинт! Я знаю, я чувствую… Ты всё ещё любишь её, — со слезами говорила ему Помпея каждый раз, когда он оставлял её одну в их доме на Палатине.

В их доме… Помпея стала в нём Гаией через несколько дней после свадьбы Юлии. Всё произошло быстро, без излишней роскоши и шума; сами новобрачные не хотели привлекать внимание толпы: они не были обручены и боялись насмешек. Отец невесты прислал щедрые дары; он был любезен — особенно с зятем — и весел, в отличие от брачующихся. Юлия, сославшись на недомогание, на свадьбу Цепиона не пришла…

— Не жди меня, — бросил Квинт небрежно, отворачиваясь от ищущей его взгляда Помпеи. — Я приду поздно. Сама понимаешь, дела в сенате…

— До утра? — В голосе Помпеи звучала злая ирония.

— Моя несравненная Елена Прекрасная[63], ты почаще заглядывай в зеркало и тогда, может быть, поймёшь, отчего заседания сената так затягиваются, — с жестокой насмешкой отозвался Цепион. Он взглянул ей прямо в лицо и криво улыбнулся.

Помпея и вправду подурнела и похудела после свадьбы; строгая стола[64] болталась на ней, как на жерди; черты лица заострились; возле рта залегли морщинки, вокруг глаз — лиловые тени. Вся какая-то неприкаянная, потерянная…

В Цепионе снова разгорелась злоба, заглушив вспыхнувшее на мгновение сострадание и непонятные угрызения совести. Это печальное, бесцветное существо, которое он вопреки своему желанию назвал своей Гаией, пыталось удержать его подле себя, пыталось влюбить его в себя. Она хотела бы — и он знал это — стать его тенью; она мучила его своей назойливой любовью и просила у него то, чего он дать ей не мог.

— Я буду ждать тебя, Квинт, — сказала Помпея с неожиданным упрямством, — слышишь? Я не сомкну глаз до тех пор, пока ты не вернёшься.

Её слова взбесили Квинта ещё больше. Она говорила покорно и в то же время требовательно, и ему вдруг захотелось ударить её. Но он сумел совладать с собой и, сжав кулаки, сцепив зубы, выбежал из дома.

Он был сам себе противен; он всё ещё злился на себя, на Помпею, на ту горькую ночь. В воспоминаниях всё, что произошло тогда, выглядело уродливо и убого — и запах земли, и плевки поцелуев, и горячие несвязные слова — и, когда он думал об этом, стыд и отвращение, как дурнота, овладевали им. Он винил себя в слабости, но ещё больше винил Помпею…

— …Эй, красавчик, хочешь пойти со мной? — Игривый голос заставил Цепиона замедлить шаг.

Он вскинул голову и только тогда понял, что ноги сами привели его в тот квартал, где произошла та встреча с Помпеей… той его несчастной, одинокой ночью…

Цепион молчал, внимательно разглядывая стоявшую у дверей лупанария белокурую женщину, которая улыбалась ему, зазывающе выпятив пышную грудь. Он смотрел на неё и ощущал, как медленно и неудержимо пробуждается в нём тоскливое желание обладать женским телом: с тех пор, как Помпея заняла место хозяйки у очага в его доме, он ни разу не возлёг с нею на супружеское ложе.

— Пойдём! Ты не пожалеешь. — Куртизанка была так же настойчива, как и соблазнительна.

— И ты поможешь мне излечить мою тоску? — хрипло спросил Цепион, глядя на неё исподлобья хмурым недоверчивым взглядом.

— Клянусь Приапом и Венерой Эрицинской, со мной ты позабудешь все свои горести и беды! — Она взяла его за руку и подалась к нему всем телом. — Ведь это моё ремесло…

… Квинт встал, потянулся и, зевнув, взглянул на женщину, лежавшую с закрытыми глазами и лёгкой усмешкой в уголках губ. Взглянул на неё, как на нечто бесчувственное, отстранённое, дерево или животное. Недоумённо покачал головой: совсем недавно — всего несколько мгновений назад — она дарила его бурными ласками, а теперь у него осталось только чувство неловкости, даже стыда оттого, что он здесь, в лупанарии, и разглядывает куртизанку, совершенную и порочную в своей наготе.

— Не уходи, — вдруг проговорила она, открыв глаза. Теперь она смотрела прямо на него, моляще и в то же время призывно. — Останься со мной ещё… хоть ненадолго… Ещё один разок. Я не возьму с тебя денег…

Квинт был изумлён.

— С чего бы это? — спросил он, кривя губы в пренебрежительной ухмылке, которая должна была скрыть его замешательство.

— Ты ещё очень молод и, может, сам не понимаешь, какой силой одарили тебя боги. — Куртизанка казалась ему до смешного серьёзной. — Давно я не встречала в этом городе мужчин, у которых Мутун[65] в чреслах… Любая женщина, если, конечно, она не холодна, как снег на Альбанской вершине, почувствует себя счастливой с тобой… И я прошу тебя: останься…

Не произнося ни слова, Квинт быстро оделся и, бросив на низенькое колченогое ложе тускло блеснувший в полумраке денарий, вышел на улицу.

У него не хватило выдержки пойти домой окольной дорогой: увидев огни в доме Цезаря, он сделал крутой поворот и метнулся к утопающему в густой зелени портику.

В атрии дома консула, где всегда было оживлённо и весело, в этот вечер чувствовалось напряжение.

— … Все дела должны улаживаться мирным путём, — говорил Цезарь, в задумчивости играя кистями небрежно перехватывающего тунику пояса. — Из уважения к добродетели Катона не только лучшие граждане, но и народ пребывает в унынии. Мне бы не хотелось, чтобы заточение Катона подорвало их веру в меня. И посему я прошу тебя, Клодий, освободить Катона из-под домашнего ареста…

— И выгнать его вон из Рима! — нетерпеливо вставил Клодий.

Квинт взглянул на Клодия, сидевшего в другом конце атрия: глаза у того блестели, как у хмельного. Впрочем, вовсе не исключалось, что Клодий был слегка навеселе. Выбор Цезаря был удачен: если Риму суждено было получить народного трибуна[66] с душой бунтовщика, а противникам Цезаря — опасного врага, то Публий Клодий Пульхр, этот дерзкий честолюбивый молодой человек, бесшабашный гуляка и смутьян, годился для такой роли вполне.

— Если Катон исчезнет из Рима, то несколько крикунов в сенате…

— И под каким же предлогом мы вышлем его из Рима? — перебил Клодия Цезарь.

— Можно отправить его на Кипр. Для ведения войны. — Клодий не мешкал с ответом ни мгновения.

— Катон один из всего сената не разворует сокровища этого острова, — заметил Помпей с красноречивой ухмылкой. Этими словами он дал своё согласие на почётное изгнание защитника римской республики.

Квинт поймал себя на мысли, что присутствие Великого в доме Цезаря раздражает его как никогда прежде.

— А что скажешь ты, Сервилий Цепион? — Он не ожидал, что Цезарь обратится к нему с подобным вопросом и оттого на время растерялся.

Он молчал, прислушиваясь к тому, что сейчас происходило внутри него. Обида на Цезаря, неприятие Помпея, гнев и протест — всё разом жгучей болью отозвалось в его душе. Они украли у него Юлию, а он всё ещё был среди них, был заодно с ними.

Цезарь, видимо, уловил его смятение.

— Я хочу, чтобы ты по-прежнему оставался на моей стороне, — сказал он, пристально глядя на Квинта. — Ты принадлежишь к моему кругу. Ты был со мной в Испании и вместе с другими ты провозгласил меня императором. Я всегда доверял тебе, Сервилий Цепион, и если ты понадобишься мне…

Это звучало как предупреждение. Но Квинт уже всё решил.

— Я готов служить тебе, Цезарь, как угодно и где угодно, но только не против лучших граждан Рима.

И он, ни с кем не прощаясь, стремительно вышел из атрия.

Уже покидая дом Цезаря, уголком глаза он заметил изящную фигурку в голубой столе, появившуюся в проёме перистиля, и замер, прислушиваясь к внезапно участившемуся гулкому биению сердца.

— Квинт?..

Как много, оказывается, может быть радости в простом звуке твоего имени, хотя целыми днями ты внимаешь ему равнодушно.

— Юлия… Salve, Юлия… — Квинт никогда не думал, что обычное короткое приветствие состоит из тянущихся в бесконечности, натыкающихся на несуществующие преграды букв.