– Чертов старик, – покачала головой Ольга. – Придется снова искать твоего выкормыша. А я думала, что он мне больше не нужен.

Профессор Романов, или Михал Михалыч, как представил его Даурский, обитал в крайнем к лесу домишке в глухой деревушке в ста километрах от Москвы. Добрался сюда Макаров уже к ночи. Его всю дорогу не покидало какое-то безотчетно тоскливое настроение. А уже на околице он и вовсе остановил машину и минут десять сидел, тупо таращась в темное лобовое стекло. Откуда взялась эта тревога? Он не знал. Даурский – крепкий, хотя и пожилой, мужик. Такая рана его не убьет. Но на душе все равно скребли кошки. Макаров встряхнул головой, отгоняя морок, и двинулся к нужному дому.

Старик встретил его не просто неприветливо. Он направил на незваного гостя двустволку и послал по известному всей России адресу. И только имя Семена Андреевича открыло Макарову ворота.

Романов оказался высоким костлявым дедом с гладко выбритой головой. Выцветшие от времени голубые глаза смотрели настороженно, но в них скрывался цепкий ум. Никакого дребезжания в голосе, трясущихся пальцев и вялости в мыслях. Да, он был стар, но дать ему его девяносто два года не получалось. Максимум, лет семьдесят пять.

Проворчав что-то про бестолковых юнцов, не уважающих старость и понаехавших из Москвы дачников, только портящих собой все, к чему прикасаются, дед провел гостя в избу. Там молча, не спрашивая пожеланий Макарова, хлопнул на стол чугунок с вареной картошкой, соль, зеленый лук, плошку с малосольными огурцами, блюдо с мелко покрошенной холодной говядиной, краюху черного хлеба и бутылку водки.

Виктор начал было отказываться, но старик так на него глянул, что пришлось заткнуться.

– Без водки говорить не буду, – отрезал Романов. – Я ж пьяница, но у меня принцип – я в одиночку не пью. А гостей у меня не бывает. Кому я тут нужен, старый хрен. Бабка моя померла уже лет пятнадцать как. А характер у меня гадский, ядовитый. Так что деревенские ко мне тоже не ходоки. А пришел бы кто – так я б его ружьем. На кой пес мне эти ханыги? Так и пью – раз в год.

Макаров подивился романовской логике, но возражать не стал.

Выпив стограммовый стакан, дед зачерпнул щепоть говядины и высыпал в рот.

– Зубьёв ужо не осталось, – пожаловался он. – Деснами перетираю. Спрашивай, чего хотел. Раз Сёма прислал, хитрить не буду. Только мне и хитрить-то нечего. Я уж лет двадцать как не у дел. Так что новостей от меня не дождешься. У меня даже телевизора вашего поганого нет.

Виктор не стал уличать деда в неискренности, хотя в сенях под потолком еще при входе заметил синенький огонек вай-фай роутера. Так что телевизора у отшельника, может, и не было, но связь с Большой землей он посредством интернета поддерживал.

– Мне нужно знать про интернат и проект ЗД, который еще называли «Злые дети».

Романов надолго задумался. Выпил еще стакан, не предложив Макарову. Закурил «Приму».

– Что ты знаешь о педологии? – наконец поинтересовался он.

– Ничего, – признался Виктор. – Сегодня я впервые услышал это слово. И, честно говоря, думал, что Семен Андреевич просто оговорился.

– Старый никогда не оговаривается. – Романов снова надолго замолчал. – Смешные вы люди, молодые, – покачал он головой. – Я этим почитай семьдесят лет занимаюсь, книги толстые читаю без картинок, а вам возьми и расскажи все за пять минут. Ладно, слушай. Опишу на пальцах. Чем занимается педагогика?

– Обучением детей.

– Не только обучением. Еще воспитанием. Но, в любом случае, это наука о процессе и методах достижения требуемого результата. Но педагогика фактически не изучает предмет приложения сил. Самого ребенка. То есть, конечно, делает вид, что изучает. Но в этом изучении нет ни намека на действительную глубину.

Удивительно, но даже голос профессора Романова изменился. В нем исчезли сварливые нотки старого брюзги. Разве что проскальзывала легкая покровительственность интонаций, будто перед ним сидел студент-двоечник. Впрочем, так ведь оно и было по сути. Ему требовалось описать сложнейшие вещи примитивным языком, как для подростка, чтобы он понял хоть что-то. При этом исчезла и нарочитая манера речи деревенского старика. Он говорил четко, лаконично.

– Педология же – это совсем другое. Название этой науки говорит само за себя. Педо-логос. Наука о детях. Педология изучает, так сказать, устройство предмета. А поскольку человек – предмет сложный, а дети еще и незаконченный, то для его изучения требуется приложение самых разных наук. Ребенок, он же не монолитный. Он – система. И его нельзя изучать по частям. Только в комплексе. Вот на пересечении наук применительно к детям педология и находится.

– Каких наук?

– На заре появления новой науки первых педологов готовили по многим дисциплинам. Они получали знания по, естественно, педагогике, психологии, физиологии, антропологии, детской психиатрии, невропатологии, социологии.

– И все это они должны были знать в совершенстве? – недоверчиво спросил Макаров. Он окончательно пришел в себя, вернул свое «Я» к штурвалу. «Витя» голоса не подавал. Видимо, происходящее его не тревожило. А вот «Виктор» явно затаился, и Макаров с некоторым страхом ожидал, когда он решит вернуться. Противостоять ему становилось все труднее.

– Вы верно понимаете проблему, молодой человек, – согласился Романов. – Можно знать кое-что по многим предметам. Можно в совершенстве изучить один предмет. Но нельзя изучить в совершенстве многое. Во всяком случае, на это неспособен нормальный человек. Но не будем забегать вперед.

– Я весь – внимание.

– Педология начала развиваться на Западе во второй половине девятнадцатого века как комплексная система изучения проблем детства со всеми характерными для этого возраста нюансами. Ведь очень важно не только выяснить, как заставить ребенка что-то делать, но и понять, почему тот или иной метод работает, а другие работают не всегда или не работают вовсе, хотя прекрасно работают со взрослыми. Но западная наука была ограничена некими морально-этическими рамками и западными же традициями. И тогда знамя подняла Россия.

– После октябрьского переворота, – догадался Макаров.

– Я человек старый и предпочитаю термин Великая Октябрьская революция, – поправил Романов. – Это было странное время. Я родился незадолго до войны и не могу быть свидетелем событий. Но я хорошо помню те ветры, что гуляли над страной и определяли наш облик. Мораль не была уничтожена, но она претерпела огромные изменения. То, что делалось «для народа», «для Родины», «для будущего», несло на себе печать святости и получало индульгенцию на обвинения в аморальности.

– Аморальности? – переспросил Макаров.

– Советская педология, зародившись в двадцатых, за десяток лет совершила такой гигантский рывок вперед, какого западные педологи не смогли бы совершить никогда.

– Почему?

– Потому что у нас, во-первых, имелась школа Сеченова по изучению функций человеческого мозга.

– А во-вторых?

– А во-вторых, новая мораль, отрицающая буржуазные ценности и стремящаяся к созданию нового человека, человека будущего. Согласитесь, молодой человек, цель весьма благородная.

– Благими намерениями… – задумчиво проговорил Макаров.

– Да. Ими вымощена дорога в ад, – согласился Романов, но тут же хитро блеснул глазами. – Но во всем есть второй слой. Например, в озвученной вами пословице.

– И какой же?

– Некоторые, в том числе и я, считают, что ключевое слово в ней – «намерения», а не «благие».

– То есть?

– То есть дорогу в ад мостят те, кто вечно намеревается творить благо, вместо того чтобы его творить на деле, пусть даже и ошибаясь. Проклятие обломовщины. Но мы отвлеклись. Так вот, лишенные решеток церковных постулатов о духовности и бессмертной душе, сбросившие путы либерально-буржуазных ценностей и обычной мещанской морали, молодые советские ученые под руководством того же профессора Павлова подошли к вопросу сугубо цинично и практично. Они стали изучать ребенка, как предмет, как механизм, не отвлекаясь на сакральные понятия и прочую ерунду. И просто напугали западный мир.