- А где ваш костюм? - продолжал допытываться О’Шипки. - Тот самый, докторский? Он вам к лицу. Надели бы и сплясали в последний раз, а? Что скажете?

- Мистер О’Шипки, - Ядрошников закусил губу и чуть попятился.

- Я давно вас раскусил, - сообщил тот победным тоном и взвел курок. - Вы мастер дергать за ниточки. Ваш дьявольский план… ваш чертов Рост… но я вам не мальчик!

- Стойте! - директор, обмирая, выставил руку. - Я рад, что вы догадались, дорогой О’Шипки, но в мои планы не входили убийства! Я жаждал синтеза, ассимиляции, узнавания!… Но, коли все пошло вкривь, то мне оставалось только радоваться процессу… Любой процесс уникален; ваш выбор неповторим, хотя и спорен… Да, я ликовал, но почему? «Работает!» - говорил я себе. Результаты удивительные, нарциссизм сочетается с откровенной агрессией, но дело идет, Центр жив!…

О’Шипки стал наступать на него:

- По-вашему получается, что причины и нет, просто так получилось…

- Но так оно и есть!… Это холодная, непостижимая экзистенция!

- А мне не нравится, что так получилось! - заорал О’Шипки. - Мне не нравится, когда из меня делают ярмарочного петрушку! А стало быть, к свиньям вашу экзистенцию!

И он нажал на спуск. Грянул выстрел, но директор успел увернуться, и пуля разбила манометр.

- Проклятье! - крикнул О’Шипки, приходя в бешенство от очередного промаха. Он вскинул пистолет и прицелился вновь, не замечая, что директор уже поднялся на несколько ступенек. До выключателя было рукой подать, и Ядрошников ею подал: быстро, ловко и очень вовремя. Свет погас, когда раздался второй выстрел.

Директор выскочил из бойлерной и навалился на дверь, но О’Шипки успел просунуть в щель ботинок, мгновенно ощерившийся ядовитым шипом. Борьба длилась пару минут; наконец Ядрошников отскочил, и его преследователь, гонимый инерцией и почти уткнувшись носом в каменные плиты, обрушился мимо. Директор наподдал ему вдогонку ребром ладони, намеченным точно в основание черепа, но О’Шипки падал и без того, из-за чего удар оказался слабым. Директор, ахая и взвизгивая, перепрыгнул через упавшее тело, и бросился бежать.

Что за место! Проклятое небом и землей! Отвергнутое временем! Извергнутое пространством!

Директор бежал.

О’Шипки, поражаясь его прыти, старался не отставать, однако Ядрошников гораздо лучше знал тайные переходы и теперь нырял то в одну, то в другую нору, на лету отмыкая секретные замки, сбрасывая с петель секретные крюки, с лязгом шуруя секретными щеколдами. Коридоры и галереи наполнились стаями рукокрылых; привидения с обеспокоенным видом вышагивали из ниш, надеясь образумить бегущих - тщетно; то и дело случалось, что некий призрак, поджавши губы и неодобрительно качая головой, загораживал путь директору и тут же пропускал его сквозь себя; свешивал голову, специально посаженную на плечи ради такого дела, и, продолжая кивать, но уже удрученно и скорбно, провожал О’Шипки, который стремительно врывался в пробитую эфирную брешь и мчался, мчался, мчался дальше, размахивая сразу несколькими орудиями: был там и подкачавший пистолет, мелькали нунчаки, закидывались петлявые удавки, свистели и звонко отскакивали от каменных стен отточенные шестерни. Директор продолжал свой бег, сбивая рыцарей; латы ниспровергались наземь, приходили в упадок и становились похожими на обрубки водосточных труб; Ядрошников перепрыгивал через шлемы и железные голени, пригибаясь и уклоняясь от пуль; те жужжали, колотя в крошево старинные сосуды, обрушивая витражи, поражая отдельно летящих крылатых гадов. То и дело попадались башни; директор взмывал вверх по витым лестницам, подпрыгивая всякий раз, когда снизу гремело; древний кирпич сыпал ржавой пылью; пули лупили уже в железо ступенек, и башни раздувались от нестройного гула. Добираясь до верха, О’Шипки неизменно обнаруживал, что директору вновь удалось как-то скрыться; какой-нибудь тайный ход или замаскированный подъемник исправно оказывались к его услугам, и погоня перетекала в новую стадию. Музыка сменилась давным-давно; из нее окончательно улетучился траур, мелодии стали бодрыми и живыми; Анита, случись ей там быть, подсказала бы даже название; она не могла не узнать «Приглашения» в исполнении статутного кво, знаменитого «инвитейшн», но Анита послушно сидела в своем номере, дрожа и обмирая от страха при особенно запоминающихся отзвуках бега; а может быть, ее и не было в номере, трудно сказать. О’Шипки, не разбирая дороги, хватался за сомнительные канаты и веревки, перелетал с балкона на балкон, с площадки на площадку - такими прыжками он рассчитывал опередить директора, застигнуть его врасплох; он даже дважды приземлялся перед самым Ядрошниковым, картинно разводя руками в знак торжественного окончания преследования, но, покуда он разводил, директор успевал нырнуть в некий лаз, и О’Шипки, кляня на чем свет увертливую фортуну, протискивался туда же.

Он настиг его близ маленькой затхлой оранжереи, в которой томились похудевшие кактусы, умирали цикламены; анютины глазки лукаво подмигивали, словно хотели уведомить о случайности своего «ю»; осыпались удушливые розы, расцветали крокусы и созревали увечные, сморщенные лимоны. Директор, верный себе, задержался на миг, чтобы проститься с коллекцией, а заодно наполниться живительным вечнозеленым кислородом. Он уже перерабатывал природную милость, когда эта милость сменилась на гнев. Тучность и преклонные годы вмешались в гармонию кинематографичного преследования, директора хватил удар. О’Шипки поехал коленом, наводя ствол в широкую, медленно оседавшую спину: что-то не ладилось, и он опустил пистолет. Колено, благо пали на него с разбега, по инерции мчалось вперед, высекая из пола точильные искры. Железный наколенник визжал под брюкой, галерея заполнилась режущим эхом. О’Шипки уткнулся в уютный пиджак Ядрошникова; спина директора качнулась, и весь Ядрошников кулем повалился на плиты.

О’Шипки встал на четвереньки, прошел так немного и заглянул в кондитерское лицо. Оно, еще недавно походившее на юбилейный сливочный торт, перекосилось; из угла рта вытекала пенистая слюна. При виде знакомого хрящеватого носа, склонившегося над ним и пришедшего по его душу, Ядрошнников разомкнул губы и шепеляво, с ударением на «о» произнес:

- Побуртатный период - это сплошной хавос.

Он хитро глядел одним глазом, тогда как второй уже закрылся навеки.

- Что такое? - О’Шипки, все еще задыхаясь от гонки, приложил к директору шерстистое ухо, но, конечно, ошибся, и по привычке начал с сердца, хотя оно, несмотря на инсульт, работало довольно прилично. Осознав неправильность, он переместился поближе к губам.

Директор плавал между былью и небылью. Шалый глаз просветлел, и эта оптическая заря оказалась предвестницей новой, не менее туманной, фразы:

- Реинкарнирует ходовая, а навороты - они персональные, одноразовые…

О’Шипки отпрянул. Его дальнейшие действия выглядели странно и в то же время свидетельствовали о близком знакомстве с наворотами и ходовой. Он медленно ткнул пальцем в грудь Ядрошникова, потом показал на себя, потом вопросительно поднял брови.

- Да, - прошептал директор, безуспешно стараясь кивнуть. - Не худшая версия… Матели…ретели…матереилизация мудрого отцовского архетипа… Разве вам не хочется? Стоишь так у метро в морозное утро, раздаешь листовки… приглашаешь на занятия…

- Гнусная версия, - не согласился с ним О’Шипки.

- Серьежно? Жаль, - директор начал шамкать. - Вы давно догадалишь?

- С первого дня, - отозвался тот.

- Блиштательно. Наштоящий Нарчиж. И теперь не отштупитешь?

- А почему я должен отступать? - удивился О’Шипки, снимая вечерний пиджак и закатывая рукава.

- Да, да, - Ядрошников грустно скосился на лужицу, натекшую из ротовой полости. - Делайте швое дело, миштер О’Шипки. Вы уже вырошли, вы теперь большой.

- Это верно, - с гордостью сказал тот и схватил директора за неожиданно прочную шею.