О’Шипки резко сел в постели. Сон выветрился, в голове прояснилось. Пруд был упомянут неспроста. Его направляют, его ведут, но, собственно говоря, чего иного он ждал? Директор заведует Центром и организует Рост так, как считает нужным. И если следующим номером его разрушительной программы поставлен пруд, то надо вылезти из-под одеяла, одеться потеплее и посетить это примечательное место.
Он спрыгнул с ложа и подошел к окну. Буря стихла; луна висела, словно адский магнит, напитывающий сонное царство смертью. Клочковатые облака проползали, как сытые черные хищники. Декоративное кладбище молчало, и О’Шипки померещились разверстые могилы, чьи обитатели совершали ночной моцион, собравшись в замке. Нет, это только тени; кусты дрожат, сливаясь с воздухом, везде - вероятно, в тех же декоративных целях - разбросаны лопаты и ощипанные венки. Чуть дальше - что это? Он присмотрелся, стараясь разобраться в отдаленном обелиске, которого прежде не замечал. Похоже на памятник. Может быть, это дань уважения Абрахаму Маслоу? «Вполне возможно», - пробормотал О’Шипки, впиваясь взглядом в обелиск, а пальцами - в зачаточный подоконник.
Прежде чем выйти, он надергал из себя волосков и разложил - который под дверь, который под подушку; один же волосок, послюнявив палец, прилепил к мозаичному пастору, и тот, таким образом, приобрел нечто вроде прута, озаботив ослика. Расставил капканы, наладил растяжки: за мерзавцем, который здесь орудует, нужен глаз да глаз. Пускай директор пеняет на себя, если сунется. Оглядев помещение и оставшись довольным принятыми мерами, О’Шипки вышел в коридор и быстро направился к лестнице. На сей раз он пренебрег бойлерной, хотя его подмывало заглянуть и проверить взрывоопасные котлы. Входная дверь была заперта на огромную щеколду; ее, как видно, сочли достаточно надежной, чтобы не запираться на ключ, хотя О’Шипки уже бряцал отмычками по старой привычке и даже разочаровался, когда без особых трудов очутился снаружи.
Было холодно, гораздо холоднее, чем в ночь их прибытия. Остров жил полусонной жизнью, дыша в тысячу глоток; диковинные во мраке птицы, похожие на фламинго, мирно спали, упрятав голову под крыло. Чавкали пеликаны, надумавшие перекусить под луну припасенной плотвой; шуршали ежи и ехидны, кричала выпь, ухал филин. Далеким воем обозначился одинокий волк, возмечтавший о пленительном бешенстве и колдовской трансформации. Луна послала ему обнадеживающий луч. Запели, славя поздний час, жабы. О’Шипки опустился на колени и приложил ухо к земле, слушая остров. Одновременно он считал удары своего сердца и погружался в темные омуты подсознания, доступ к которым, если верить недавним словам Цалокупина и Холокусова, был ограниченным, но синтез требовал жертв и усилий, расти так расти, и О’Шипки слушал, ловя одному ему понятные созвучия. Нет, ничто не шевельнулось в его душе. Остров был чужд ему, чего не скажешь о замке, который, если прижаться к нему плотнее, чуть слышно подрагивал в такт учащенному пульсу.
«Меньше будет проблем», - непонятно подумал О’Шипки. Он выпрямился, отряхнулся и пошел в сторону пруда, однако на полпути свернул, решив сначала осмотреть обелиск.
Кладбище пахло грибами, и легкий туман, охлаждавший расколотые древние плиты, казался на два градуса теплее обычного воздуха. О’Шипки глубоко вздохнул, чтобы наполниться бодрящей водной взвесью. Он задержался возле какой-то могилы, разгреб носком наросший мох, но так и не смог разобрать написанного. Высеченным словам уже исполнилась не одна сотня лет; необычный по форме бронзовый крест покосился и зацвел больной зеленью. Для верности О’Шипки пнул еще: поползли жучки, двинулись строем многообещающие личинки, мелькнула ящерка, квакнуло земноводное эхо. Поняв, что толку не будет, О’Шипки оставил могилу в покое и продолжил путь. К склепам, которые, декоративного правдоподобия ради, сровнялись с землей, переусердствовав в древности и обратившись в стариковские холмы, он даже не прикоснулся. Наконец, он остановился перед обелиском. Теперь было видно, что тот испещрен какими-то письменами; О’Шипки отвел плющ, протер поверхность рукавом и, не довольствуясь лунным светом, зажег фонарь. Буквы сложились в строчки, их было десять:
На дворе трубит рожок: Где ты сам? Скажи, дружок! Вот чудовище страшенное, Вот бабища здоровенная, Вот два брата-близнеца, Вот похожий на отца. Там подруга, тут герой, Шут гороховый с дырой По пятам крадется тень - Все на месте, добрый день!
О’Шипки припал к обелиску, выискивая продолжение, но без результата; напрасно он колупал ногтем памятную твердь и зря рассматривал подножие: пусто.
Тогда он вынул записную книжку и списал в нее текст
- Чего тебе не спится? - буркнул он, обращаясь к внезапному ворону.
Ворон промолчал и только наклонил голову. В железном клюве белела хрупкая косточка.
- Мощами сыт не будешь, - заметил О’Шипки и поглядел в сторону пруда. Внимательный ворон посмотрел туда же.
О’Шипки приподнял шляпу и, ничего не прибавляя, направился к воде.
Пруд оказался естественным водоемом идеально округлой формы. Вокруг него разрослась осока; чернели камыши, под ногами хлюпала грязь. Не зная, как к нему подступиться, О’Шипки двинулся против часовой стрелки и шел, пока не наткнулся на мостки. Он наподдал забытую кем-то мыльницу, дошел до края и медленно опустился на колени. Ближайшая выпь одобрительно охнула; луна, ненадолго прикрывшаяся облачком, явилась вновь, даруя созерцателю возможность досконального самопознания. О’Шипки снял шляпу и подмигнул отражению. Собственное лицо показалось ему немного странным, но он никак не мог сообразить, что с ним не так. «Наверно, возмужал», - решил О’Шипки, трогая воду пальцем. Он угодил в самый кончик зеркального носа, пошли круги. Лицо в пруду мгновенно уподобилось мишени, а неизбежная расплывчатость очертаний напомнила другие лица, которые там, на ином плане бытия, тоже расплывались и растворялись, когда О’Шипки спускал курок. Лицо дрожало. О’Шипки не видел в нем ничего, что могло бы околдовать его достаточно, чтобы отвлечь от реальности. «Все под контролем!» - и он погрозил отражению, после чего беспрепятственно отвел взор от пруда и демонстративно огляделся: все так же мигали звезды, все так же высилась колючая громада замка. О’Шипки подождал еще, но совершенный покой утвердил его в мысли, что мстительная Немезида не питает на его счет никаких планов.
Пруд надоел ему, О’Шипки встал и презрительно плюнул в отдалившееся лицо. Домашнее задание было выполнено. В его голове, как в шахматной партии, множились гипотетические ходы; основные фигуры, приседая церемонно и стыдливо, плели рокировки. Он словно нащупывал узкую, коварную тропинку, держа свой путь через топи и зыби, через нивы и пашни, по каньонам и оврагам, по горам и по долам. При внешней бесполезности ночной экскурсии в нем укрепилась неотступная уверенность в правильности курса. Не все было ясно - и пусть, ерунда, судьба благоприятствует, когда чуть слышный шелестящий голос, плывущий из колодца души, нашептывает одобрительные слова.
Он растопырил пальцы, с минуту смотрел на них, потом загнул два.
- Директор! - строго и громко повторил О’Шипки свою уверенную, давно созревшую и перезрелую догадку, обращаясь к острову, замку и морю. Он показал кулак башням и быстро зашагал тем же путем, которым явился.
…В номере устроили полный разгром. Повыдергивали волоски, над отдельными надругавшись; свалили медведя, разбили пастора, переломили рога, осквернили графин. Содержимое чемодана было разбросано по комнате, постель разорена, электрический провод - перекушен. О’Шипки, который и сам не раз устраивал подобные Неприятности, только потерся спиной о косяк. Его пугали, ему делали предупреждение. Какое убожество! Его захотели расшевелить.
- Но это лишнее, - улыбнулся О’Шипки, глядя на куртизанку. Ее цветущий вид назидательно подчеркивал бессмысленность и суетность пасторских хлопот, за которые тот законным образом поплатился. - Я шевелюсь, господин Ядрошников. Я уже шевелюсь. И недалек тот час, когда вы пожалеете об этом, - он глумливо захохотал, - шевелении.
