В ответ на эту речь Аромат Пирогов немедленно разразился рецензией хриплой и бессловесной: Ахилл забрал у него коня, который почти уже доковылял до черного короля.

- Обождите, Пирогов, - Ядрошников поправил очки, делая вид, будто принял исторгнутый звукоряд на счет объявленной темы. - Это делается иначе. Не с места, не из-за шахматной доски и не «промежду прочим». Так вы никогда не заговорите. Вообще, я вас оставлю на потом, ваш случай сложный… да вы меня слышите, Аромат?

Вопрос был праздный, Пирогов не слышал. Директор вздохнул, повернулся щеками к Аните и поманил ее пальцем:

- Анита, в ваших вокальных данных сомневаться не приходится. Выйдите, пожалуйста, на середину и возьмите какую-нибудь ноту.

Анита покорно встала.

- Подождите, - вмешался молчавший Шаттен. Лицо его исказилось в тревоге, кончик маленького языка нервно слизнул засохшее молочко. - Вы что же это - предлагаете нам петь?

- Ну, сразу уж и петь, - Ядрошников сочувственно подмигнул. - До пенья еще далеко… Орать, господин Шаттен-младший! Орать, захлебываться от крика, вопить, кричать, выть, голосить! Вот что от вас требуется.

- Стойте, стойте, - Шаттен бледнел все больше. Анита терпеливо ждала. - Вы что же - полагаете, что я, например, выйду вот так, как она вышла, и перед всеми начну… - он смешался, не в силах выговорить глагол.

- Я не полагаю - я надеюсь, я верю в это, - проникновенно ответил директор. - Но почему это вас так возмущает?

- Вы забыли, где я служу, господин Ядрошников, - презрительно и чопорно молвил Шаттен. - Никакое совершенство не допустит глупого, беспричинного визга. Моя профессия и шутовской колпак - несовместимые вещи.

- У нас тут достаточно причин, чтобы визжать, - обронила Мамми, доканчивая рукав.

- Что? - Шаттен, для которого Мамми сделалась непререкаемым авторитетом, смутился. - Вы думаете, Мамми, что мне…

- Мамми знает, - сказал за нее директор. - Кому, как не мудрой Мамми, знать, что вам, милый Шаттен, нужно раскрепоститься. Вы зажаты, застегнуты на все пуговицы, вы боитесь допустить малейшую оплошность… в этом ли совершенство, коль скоро вы так к нему стремитесь? Мы уже касались этой темы, но я не имею ничего против совершенства, если оно для вас ценно, хотя, повторяю, это не то качество, которое всякому нужно… Но мы уважаем индивидуальные мотивы. Короче говоря, вам, Шаттен, если вы желаете достичь совершенства, придется поработать над собой, научиться быть нелепым, пускай смешным, но свободным. Когда ваш голос вырвется на волю, ничем не сдерживаемый, вы сразу почувствуете сказочное облегчение. И всем вам станет легче, - Ядрошников оставил Шаттена и обратился к общему кругу. - Крик разрывает оковы. Крик разбивает панцирь. Кричит сама душа…

Шаттен, позабыв на время о совершенстве, сунул в рот ногти. Он сгорбился на своем стуле, поджав под сиденье ноги и глядя в пол. Директор встал и подошел к Аните:

- Не так стоите, дорогая. Плечи назад, грудь - вперед, руки висят свободно, - называя различные части тела, Ядрошников сопровождал слова отеческими прикосновениями: деликатными и не очень. - Дышите глубоко… Волосы откиньте, они вам мешают. Подберитесь. Подумайте о хорошем. Чувствуете? Что-то такое внутри, поднимается и готово парить… теперь вам нужно просто закричать. Кричите что хотите, слова не нужны. Пусть это прозвучит безобразно, не заботьтесь о впечатлении. Здесь нет оперных теноров. Давайте, на счет три. Раз, два… начали!

Анита, которая, в отличие от Шаттена, не имела ничего против вокальной терапии, ступила вперед и послушно закричала. Звук, ею изданный, был криком лишь в самом начале; затем прекрасное взяло верх, и к сводам замка устремилась русалкина песня без слов, ибо в словах не нуждалась. Сила анитиного голоса была такова, что даже О’Шипки, с отвращением взиравший на всю процедуру, перестал думать о маленьких жителях бойлерной. Стая летучих мышей снялась с места и испуганно заметалась под потолком, норовя обратить на себя внимание упоенной Аниты, но та, казалось, позабыла про все на свете, и только пела, пела и пела.

Наконец в ней закончился воздух.

- Блестяще! - воскликнул директор. - Учитесь, господа! Все безупречно, если бы не одно принципиальное замечание. Боюсь, что вы, Анита, поняли меня буквально, когда я говорил про ноту. И взяли ее. Но нам нужно нечто другое. Нам нужен крик. Понимаете? Раскрепощающий, истошный крик. Вы боитесь пауков?

Анита виновато опустила глаза и покачала головой.

- Ну не пауков… Пусть будет кто-то еще. Змей? Лягушек? Тоже нет? Чрезмерная отвага приводит к неприятностям, - Ядрошников осуждающе поджал губы и сцепил пальцы на животе. - Хорошо, я разрешаю вам подумать о Трикстере, коли так. В виде исключения. Представьте, как он стоял, живой и здоровый, как поднес к своим полным, цветущим губам злополучный фужер, как посинел и почернел, как потом лежал…

Послышался стук: кому-то из близнецов вновь сделалось дурно.

- Перестаньте, господин директор, - поморщилась Мамми. - Анита держалась достойно вчера - зачем же ей кричать сегодня?

По лицу Ядрошникова стало понятно, что эта мысль не приходила ему в голову.

- Ладно, - произнес он недовольно. - Рано или поздно она закричит. Давайте, мистер Шаттен, выходите в круг. Вам, как я понял, нелегко даже рот открыть, не так ли?

- Но послушайте… - начал Шаттен.

- Шаттен-младший, идите в круг, - ровным голосом приказала Мамми, не отрываясь от рукоделья.

Тот вздрогнул, медленно встал и сделал первый мучительный шаг.

- Давайте, старина, - ухмыльнулся О’Шипки. - Совершенство в несовершенстве - тут требуется искусство.

Шаттен вспотел, лицо его стало серым. Он был похож на затравленного хорька. Таким он и вспоминался потом: беззащитный, потерянный, в подростковой тужурке, с вытаращенными глазами, послушный судьбе.

- Одна маленькая просьба, - выдавил он хрипло. - Чтоб не смотрел никто. Пусть глаза закроют или отвернутся.

- Вот ведь капризы! - директор всплеснул руками. - Боитесь показаться смешным? Смотрите, господа, смотрите внимательно - вот оно, слабое место! Немного активной диагностики, только и всего. Дефицитарная область как на ладони. Прекратите, Шаттен, не раскисайте. Это всего лишь голос.

- Я настаиваю, - с мрачным упрямством ответил Шаттен.

Ядрошников снисходительно опустил веки:

- Ну хорошо. Мы уважим вашу просьбу, закроем глаза. Господа, вы не возражаете? В первый и последний раз. Потом, мистер Шаттен, вам волей-неволей придется поработать на публику. Иначе вы никогда не добьетесь Роста.

Он посмотрел на часы:

- Уже полдень! Леди и джентльмены, давайте дружно зажмуримся. Шаттен, мы не смотрим. Вас не видно. Начинайте кричать.

- Не подсматривать, - предупредил голос Шаттена.

- Не будем, приступайте.

Повисло молчание. Наконец, с того места, где стоял Шаттен, донеслось робкое карканье. Директор, прикрывавший лицо ладонями, глухо напомнил:

- Не лайте, любезный, вопите.

- А-а-а-а, - монотонно затянул Шаттен, и все облегченно вздохнули. Звук, продлившись сколько-то, прервался: Шаттен восстанавливал запасы кислорода. - А-а-а-а-а! - затянул он с утроенной силой.

- Отлично! - крикнул директор, не отнимая рук. - Молодец! Еще немного!

- А-а-а-а-а-а-а!!!

- Превосходно! То, что нужно! Анита, слушайте! Вот как надо! Еще!…

- А-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!!

- Достаточно, Шаттен! Хорошо! Сядьте и отдохните.

- А-а-а-а-а-а-а-а!!!!

- Хватит, хватит! Садитесь! Связки порвете!

- А-а-а-а-а-а-а!…

Слыша, что Шаттена не унять, директор отвел ладони и удивленно воззрился на вокалиста. Тот глядел ему прямо в глаза, предельно выпучив собственные и вывалив язык, уже не крича, но блея:

- А-я-а-я-я-я-ааааа!…

- В чем дело? - холодно осведомился Ядрошников.

Ему могли ответить остальные, которым было видно Шаттена со спины, но видно-то как раз и не было, благо в круге послушно закрыли глаза, и даже Пирогов с Ахиллом последовали общему примеру, так как отлично различали фигуры на ощупь.