— Слишком много перелетов. — Она опускает взгляд, положив руку на живот. — Может, в другой раз?

— Почему бы тебе просто не переехать снова ко мне? — Я предлагаю эгоистичный выход, не обдумав все как следует, но это не имеет значения. Я хочу быть с этой женщиной, и ради этого сверну горы.

Мари смотрит мне в глаза, прикусив нижнюю губу.

— Я не хочу воспитывать ребенка в городе.

— А почему нет?

— Я люблю город. — Она прижимает ладонь к груди. — Нью-Йорк многое для меня значит. Но там совсем другая жизнь, а я хочу, чтобы мой ребенок рос в кругу семьи, в небольшом городке с размеренной жизнью. Не хочу носиться с ребенком по всему Манхеттену с одного собеседования на другое, чтобы получить место в садике, а потом еще ломать голову, как оплатить аренду и обучение.

— Мари, все будет совершенно иначе, — говорю я, наклонив голову. — Я позабочусь о тебе. О вас обоих.

— Мне очень приятно, что ты это предлагаешь, но я уже решила. Останусь здесь. — В ее глазах я вижу одновременно и грусть, и надежду. — Надеюсь, что это ничего не изменит между нами.

Притянув ее к себе, я прижимаюсь губами к ее макушке.

— Никогда.

Обхватив ее лицо ладонями, я приподнимаю подбородок, пока ее губы не касаются моих, затем пробую их сладость.

— В таком случае, хочу показать тебе одну комнату, — говорю я.

Взяв за руку, я веду Мари мимо кухни через библиотеку, вдоль холла и заворачиваю за угол, пока мы не оказываемся в уютной комнате в восточной части дома, рядом с хозяйской спальней.

— Сейчас, возможно, это тяжело представить, но я подумал, что здесь могла бы быть детская. — Я смотрю на Мари, ожидая реакции и наблюдая, как на ее лице отражается неверие. — Эти окна расположены достаточно высоко, так что дневной свет будет проникать в них сразу же на рассвете. Солнце садится на западе, поэтому комната будет идеально затемненной к вечеру. Я не много знаю о малышах, и об их режиме сна, но, полагаю, это будет полезно, чтобы подготовиться ко сну.

— Хадсон…

— Комната достаточно просторна для колыбельки и кресла качалки, — говорю я, передвигаясь. — Здесь ты можешь поставить пеленальный столик. Шкаф тоже достаточного размера. И хозяйская спальня всего в нескольких шагах.

— Я не могу жить здесь, — говорит Мари, подавляя улыбку, и это дает мне понять, что сказала она это машинально.

— Я хочу, чтобы ты жила здесь, — говорю я. — Я думал над тем, чтобы продать его. Потом думал пожертвовать его какому-нибудь местному историческому сообществу. Но сегодня днем решил отдать его тебе.

— Это слишком великодушно. Я не могу. Я бы с радостью. Но не могу.

— Почему нет? — смеюсь я.

— Ты не можешь просто взять и отдать мне дом, — говорит она. — Это безумие.

— Это мой подарок для тебя, — говорю я. — К тому же, ты не можешь жить с родителями всю свою жизнь. Тебе нужно место, которое смогло бы стать твоим домом — твоим и малыша. Этот дом идеален для семьи. Здесь большой двор и есть огромный дуб, который только и ждет, чтобы его превратили в крепость, и я с удовольствием ее сконструирую. Плюс ко всему, ты обожаешь эту улицу. И это неописуемый вклад в историю.

— Тебе не нужно убеждать меня, — говорит она. — Я и так знаю, что он будет потрясающим к тому моменту, когда ты закончишь. Но ты не можешь просто так отдать его мне.

— Могу. И отдаю.

Мари подходит ко мне, игриво стукнув меня по груди, затем поднимается на носочки и прижимает свои сладкие губы к моим.

— Я даже не знаю, что сейчас сказать. — Ее глаза сияют, и она не может скрыть улыбку. — Ты же тоже будешь жить здесь, так?

— А ты хочешь этого?

Мари медленно кивает, широко улыбаясь, закидывая руки на мои плечи и снова поднимаясь на носочки.

Обхватив ее за бедра, я поднимаю и прижимаю ее тело к себе, несу в соседнюю комнату, в которой спал, пока находился здесь. На полу лежит огромный надувной матрас, и брезентовая ткань закрывает окно. Небольшая лампа в углу дает нам достаточно света, но сейчас меня не волнует ни обстановка, ни отсутствие комфортных условий.

Мари спускается по моему телу, стягивая свою одежду, затем мою. Опускается на колени и берет мой член в рот. Свободной рукой блуждает по моему животу, затем выше, ногтями вонзается в плоть, пока кружит языком по кончику моего изнывающего члена, слизывая проступившую каплю смазки.

Не торопясь, она ублажает меня с нескрываемым удовольствием, но моему терпению приходит конец, и желание почувствовать ее вкус на своем языке заставляет меня прервать процесс.

— Ляг на матрас, — говорю я ей, опускаясь на колени и стимулируя член рукой. Один взгляд на эту женщину, и я тверд как камень.

Мари ложится на спину, и я провожу пальцами по нежной коже между ее колен, поднимаясь выше, пока не достигаю вершины. Проведя пальцем по скользким складочкам, я прижимаюсь губами к блестящей от соков киске и вкушаю ее возбуждение.

Мари

— О, черт! — Я просыпаюсь от ощущения теплого солнца на своем лице, когда оно проникает сквозь брезентовую ткань на окнах.

— Что? — Хадсон пробуждается, перекатываясь на бок и обнимая меня.

— Я забыла сообщить родителям, что не приду ночевать домой.

Он смеется.

— Тебе сколько лет? Семнадцать?

Слезая с матраса, я подбираю свои вещи с пола, натягивая их и разглаживая, расчесывая рукой волосы.

— Они волнуются, — говорю я. — Я их единственный ребенок, поэтому…

— Да, — говорит он, садясь. — Мне это не знакомо, но я понимаю.

— Мне придется объясниться, знаешь ли. Я неделями проклинала твое имя, — говорю я. — Ладно, присоединишься? Заодно сможем извиниться.

Я подмигиваю Хадсону. Ему не отделаться.

Ухмыляясь, он потирает глаза. Покрывало покоится у него на поясе, а я наслаждаюсь его загорелыми, мускулистыми руками и плечами, воспроизводя прошлую ночь в своей голове.

— Только дай мне принять душ, — говорит он, — а потом пойдем.

Через двадцать минут мы шагаем по улице и заворачиваем за угол, держась за руки. Обычно мои родители снисходительны, однако эта ситуация может оказаться исключением… но мы не узнаем, пока не будем на месте.

Спустя несколько минут я открываю входную дверь и смотрю через фойе в сторону кухонного стола, из-за которого поднимается моя мама, словно я ее напугала.

— Абель, она дома, — кричит она.

Медленные, но громкие шаги отца доносятся с холла наверху, и я готовлюсь к худшему, сжимая руку Хадсона.

— Мне жаль, — говорю я, разглядывая их лица, чтобы определить, чего мне ждать.

Я приготовилась к лекции. Если моя беременная дочь — неважно, взрослая или нет — уйдет на прогулку и не вернется домой, не соизволив даже позвонить, просто так ей это с рук не сойдет.

— В следующий раз позвони, — вздыхает мама, направляясь к раковине. Она берет несколько тарелок и начинает загружать их в посудомойку.

Мы с Хадсоном обмениваемся взглядами, затем переступаем порог и садимся у кухонного островка.

— Надеюсь, вы смогли уснуть этой ночью, — говорю я. — Вы, вероятно, переживали.

— Мы знали, где ты, — говорит отец.

— Правда? — говорю я полу смешком.

— Где еще ты могла быть? — цокает мама. — Ты же только и делаешь, что говоришь: Хадсон, Хадсон, Хадсон. Мы знали, что он в городе. Ты ушла на прогулку, и мы видели, в какую сторону ты пошла. Так что догадались.

— Мы не настолько безнадежны, — добавляет отец.

Выпрямляясь, я снова смотрю на Хадсона. Он пожимает плечами.

— Вчера у нас был очень серьезный разговор, — начинает Хадсон, поворачиваясь к моему отцу. — Мы оба извинились за то, что причинили друг другу боль. И решили, что хотим попробовать. У нас все получится.

Затем поворачивается к моей маме.

— Я люблю вашу дочь, — говорит он. — И я прошу прощения за то, что вам пришлось пережить, за то, что обманул вас. Обещаю, что больше никогда не причиню ей боли. Я целиком и полностью принадлежу ей, до конца ее дней.