Пройдя мимо двери, откашливаюсь, привлекая к себе внимание.

— Привет, ангелочек, — говорит отец.

— Привет. — Взгляд Хадсона встречается с моим.

— Чем занимаетесь? — спрашиваю я.

— Хадсон пытается помочь мне с сараем, который я хочу вновь построить. Он говорит, что может спроектировать такой, чтобы он подходил под наш дом. Как миниатюрная версия. Твоя мать вечно говорит, что не хочет такую комплектацию, которая торчит как бельмо на глазу. — Отец улыбается, когда смотрит на Хадсона. Каким-то образом, меньше чем за двадцать четыре часа ему удалось растопить холодное сердце моего отца… что совершенно немыслимо, учитывая всё, что я знаю об этом мужчине.

— Мама велела позвать вас к столу, — говорю я, а в сердце поселяется тяжесть.

Одно дело, когда Хадсон очаровывает моих родителей, чтобы убедить их в своей любви ко мне.

И совершено другое, когда он дает обещания, которые не собирается сдерживать. Очень сомневаюсь, что он действительно нарисует план сарая, ведь, как только мы вернемся в Нью-Йорк, его будет ждать список очень важных, денежных мешков, которые с нетерпением ждут встречи с самым востребованным архитектором во всем Манхеттене.

Резко развернувшись, я ухожу, захлопнув за собой дверь.

Хадсон

После ужина я нахожу Мари, сидящей на передних ступеньках дома.

— С тобой всё в порядке? Ты молчала весь день.

Она поднимает свой взгляд на меня.

— В разговоре с тобой и моими родителями я не могу вставить и слова.

— Ты так говоришь, будто это плохо. Я им нравлюсь. Ты должна быть рада этому, — усмехаюсь я.

— Я не против, что ты им нравишься, Хадсон, но обещать моему отцу спроектировать сарай? Обещать маме, что ты купишь ей билеты на «Гамильтон»? (Примеч. «Гамильтон» — бродвейский мюзикл о жизни первого американского министра финансов, государственного деятеля Александра Гамильтона). — Она отворачивается. — Тебе не нужно покупать их любовь и уж точно не нужно добиваться их расположения с помощью подарков и обещаний.

Я занимаю место возле нее, опираясь ладонями на прохладный и шершавый бетон.

— Не понимаю, в чем проблема, Мари. Всё идет хорошо, — говорю я, глядя на нее краем глаза.

— Слишком хорошо.

— И?..

— Не причиняй им боль, — просит она. — Сдержи свои обещания. Все.

Я смеюсь.

— Так вот оно что? Думаешь, я не сдержу свое слово?

— Насколько я тебя знаю, ты никогда особо не славился добротой и щедростью, — говорит она. — Поэтому мне всё это кажется каким-то неискренним. — Она выставляет руку. — То есть, я-то знаю, что всё это притворство. Но мои родители? Они настоящие люди с настоящими чувствами.

Я беру ее за руку.

— Это мило, что ты так переживаешь за них. Но могу тебя заверить, Мари, я намерен сдержать свои обещания. Тебе не стоит беспокоиться.

— А если не сдержишь? — спрашивает она.

— Сдержу.

Она делает медленные вдохи и выдохи, вглядываясь в закат, пока солнце опускается над игровой площадкой вдалеке.

— Мне нужно прогуляться, — сообщает она. — Пойдешь со мной?

Мари встает и отряхивает ладони.

— Но на тебе нет обуви, — говорю я.

— Давно я не бродила по улочкам босиком. — Медленная улыбка изгибает ее губы. — Тебе тоже стоит попробовать.

— Ты поранишь пятки о бетон.

Мари пожимает плечами.

— Ну и что, мне нравится это ощущение. Просто попробуй. Доверься мне.

Я колеблюсь, и, заметив это, она опускается на колени, и сама начинает развязывать мои шнурки, снимая обувь, а затем откидывает их на траву.

— Идем, пижон. — Мари тянет меня за руку, и я следую за ней по подъездной дорожке к разбитому тротуару, в трещинах которого прорастают сорняки, и к зеленым лужайкам, которые, судя по всему, находятся здесь уже несколько десятилетий.

— Вот значит, как вы развлекаетесь здесь, в Орчард Хилл? — шучу я.

— Не смейся. Это не вежливо. — Она подталкивает меня, пока мы бредем по бетону. Я не хочу признавать, но каким-то странным образом мне нравятся эти ощущения… Я будто обретаю… свободу.

— Так чем же еще вы здесь занимаетесь?

— Эм. — Она размахивает руками, делая длинные, медленные шаги. — Обычно мы проводим время в компании. С друзьями, семьей. Большая часть моих родственников до сих пор живет здесь. Бабушка с дедушкой, две тети и один дядя живут в радиусе пяти кварталов отсюда.

— Ты шутишь.

— Нет. — Она смотрит на меня, улыбаясь. — Тебе это не кажется странным?

— Нет. Просто непривычно, — отвечаю я.

— Я никогда не осознавала, насколько уникален Орчард Хилл, пока не уехала отсюда, — говорит она задумчиво. — Никто здесь не закрывает свои двери на замок. Вероятно, ты сможешь войти почти в каждый дом, если захочешь.

— Это безумие.

— Знаю! Но здесь почти нет преступности. Все друг друга знают. Наверное, люди здесь просто более доверчивые. Теперь, учитывая всё то, что мне известно, и прожив в городе несколько лет, я бы не уехала отсюда. Но здесь всё именно так. И это норма.

Мы заворачиваем за угол, взбираясь на небольшой склон, окруженный модными домами середины прошлого столетия и причудливыми маленькими ранчо. Вдалеке появляется квартал частных домов: дома викторианского стиля, европейского романтизма и эпохи королевы Анны. Уверен, в былые времена эти дома принадлежали местным врачам и юристам. Я только надеюсь, что нынешние хозяева смогли сохранить их былое великолепие.

— Где ты вырос? Ты сказал моим родителям, что родился в Манхеттене, а рос ты там же? — спрашивает она.

Я останавливаюсь.

— С детского сада до пятого класса я посещал школу-интернат в Коннектикуте. В старших классах родители отправили меня в подготовительную школу, которая была очередным интернатом, а затем в колледж. Не уверен, что меня воспитывал кто-то, кроме учителей и школьной администрации.

— О. Мне жаль, — говорит Мари, и мы замолкаем, думая каждый о своем. — Паршиво, что у тебя не было обычного детства.

— Да, — говорю я с горечью в голосе. — И правда… паршиво.

— Должно быть, это ужасно, — шепчет она нежно, — будучи ребенком быть отосланным и не понимать почему.

— Родители всегда говорили, что это для моего же блага. Ради моего будущего. Ради меня. — Я качаю головой. — Но на самом деле всё делалось только ради них. Им хотелось плавать на яхте на Мальдивах и кататься на лыжах во французских Альпах. Ребенок сделал бы их жизнь… затруднительной. Легче было отправить меня куда-нибудь, где есть круглосуточный надзор, трехразовое питание и высококлассное образование.

— Это они тебе так сказали?

— Мы всегда проводили лето в Монтоке. Только там наша семья воссоединялась.

— И это всё? Несколько месяцев в году, а затем они тебя снова выпроваживали?

— Ага.

— Это ужасно, — говорит она, вздыхая. — Прости. Я не хотела осуждать твоих родителей.

— Не волнуйся. Я осуждаю их всю свою жизнь, — фыркаю я. — Они такие, какие есть. Ничто не изменит их. Время не повернуть вспять.

— Поэтому ты взваливаешь на себя столько работы? — спрашивает она.

Я смотрю вперед. Мы приближаемся к улице с античными домами. Кроме них я больше не могу ни о чем думать. Не хочу больше обсуждать свое детство. Не хочу ни говорить, ни думать о том, ощущаю ли я себя брошенным из-за того, что никогда не чувствовал себя желанным ребенком.

Это уже не важно. Правда.

— Видишь этот белый дом? — показываю я на сервер. — У него треугольный фронтон, пристроенный к крутой крыше с мансардами. Это эпоха королевы Анны.

— О, — восклицает она. — Мы всегда называли его домом Поули. В нем обитают призраки. Ну, по крайней мере, так все говорят. В двадцатых годах в нем умерло несколько детей. Они утонули в бассейне, когда няня должна была присматривать за ними. Так грустно.

— Как трагично.

— А этот каменный дом? Всегда считала, что он похож на замок, — признается она. — Когда я была маленькой девочкой, каталась на велосипеде по этой улице и представляла себя принцессой, живущей в этом доме.