— Я не сбивал след, — упрямо, но уже без прежнего напора произнёс Дровосечников. — Её бурей опрокинуло.

— Бурей, — повторил Гуамокий. — Не было бури-то. А вот рабочие были. Дом они красили голубой краской именно в тот день. И вы, старухино тело вытаскивая, в этой краске изволили свой сюртук измарать. От крови старухиной убереглись, а краску-то и не заметили-с. Вам не видно, а мне видно очень отчётливо, вон на левом локте как есть голубое пятнышко точно такого же колера. Вот ей же богу, лучше бы вы, Дровосечников, в своей лесной академии продолжали учиться, и вам и нам больше пользы от того произойти бы со временем могло. А теперь законопатят вас лет на десять в подземный острог руду копать, да и сгинете там от чахотки. Ну, скажите же что-нибудь, довольно молчать!

Дровосечников поднял голову, посмотрел на следователя уже другим, смирившимся взглядом, и сказал тихо, но отчётливо:

— Да, вы правы, это я убил старуху-колдунщицу топором, и ограбил.

— Не стали излишне запираться, вот и дело! — обрадовался Гуамокий. — А ведь я знал, знал!

Кокусов, бледный до синевы, поднялся неловко на ослабевших ногах, хотел было что-то произнести, но не нашёлся с нужными словами, махнул рукой и убрёл за дверь с видом человека, внезапно напрочь разочаровавшегося во всём людском роде.

— Ну и лучше-с, — довольно заметил Гуамокий. — Нам чужие уши теперь не надобны-с.

Он подошёл к двери, прикрыл её и провернул в скважине ключ.

«Для какой нужды он дверь запер? — как бы сквозь сон подумал Дровосечников. — Ведь не бить же он меня сейчас собирается…  За что же меня теперь бить, коли я уже во всём сам признался…  С колымагой-то глупо как получилось. Оставить следовало старуху в квартире, там, где смерть её настигла. Да ведь испугался я. Не за себя, видит бог, за Элечку. Как представил, что она, от обморока очнувшись, тётку свою аспидную в этаком кровавом виде обнаружит, так сразу и придумал утащить тело подальше. Тут и попалась на глаза эта колымага проклятая…  Элечка меня простит со временем, она жалостливая, она поймёт, а что остальные думают, мне не важно. Важно, что у неё теперь всё будет хорошо. Она, верно, уж далеко уехала. Ну и ладно, ну и правильно. Зато никто её, сироту, притеснять больше не станет, жизнь никто не заест. Свободна она ныне. И денег моих ей на первое время хватит, а там и в компаньонки к какой-нибудь приличной даме устроится. Она девушка работящая, не пропадёт. Какое счастье, что сумел я избавить её от кровопивицы мерзкой».

Без страха смотрел он на приближающегося следователя, навсегда для себя решив, что запираться больше не будет и расскажет всё с полной откровенностию…  Он и представить себе не мог, какое потрясение ожидает его в ближайшую же минуту, потрясение намного более сильное и ужасное, чем то, когда он бездумно, с одним лишь желанием защитить бедную девушку от злобной старухи, схватил некстати подвернувшийся топор.

Гуамокий Каритофилаксиевич воровато, совершенно по-птичьи оглянулся на запертую дверь, потом приблизил своё лицо к лицу Дровосечникова и спросил пугающим шёпотом:

— Куда туфельки мои дел, скубент? Неужто Эльке отдал? Там одного токмо серебра на тыщу рублёв будет…

Лицо Гуамокия вдруг расплылось, как обычно расплываются на плохой бумаге дешёвые чернила, если попадёт на них вода; оно потекло вниз, — и вдруг Дровосечников обнаружил перед собой старуху-колдунщицу, живую и почти невредимую. Чёрные глаза сверкали неугасимой злобой, беззубый рот жил отдельной от лица жизнью, пряди редких седых волос неопрятно свисали по обе стороны головы…  Гингемия Ивановна, воскреснув непостижимым образом, тянула к нему скрюченные подагрические руки и шипела по-змеиному:

— Куда туфельки дел? Куда дел?! Признавайся, убивец!

Спасения от ведьмы не было совершенно. Дровосечников в ужасе пошарил руками за спиной, никакого топора, разумеется, не обнаружил — да и откуда бы там взяться топору? — и провалился в спасительное беспамятство.

Утро сияло. Деревья стояли в цвету и наполняли воздух ароматом. Всё вокруг радовалось, радость была на каждом лице, каждый двигался упруго и бодро.

Том вышел на улицу с ведром краски и кистью в руках. Он окинул взглядом выстроившихся перед домом деревянных солдат, и радость его померкла. Тоска воцарилась в его свободной и противящейся любому принуждению душе. Десять здоровенных дуболомов, которых нужно не только выкрасить со всех сторон с ног до головы, но ещё и сделать это аккуратно…  Титанический, невыполнимый труд! Жизнь показалась Тому каторгой, существование — адской мукой.

Со вздохом обмакнул он кисть в краску и провёл ею по груди первого дуболома. Как ничтожна была эта полоска по сравнению с огромным пространством некрашеного дерева! В отчаянии Том опустился на землю.

Дуболомы тупо таращились перед собой, и только первый тщетно пытался скосить стеклянные глаза, чтобы рассмотреть жёлтый мазок на своей полированной груди.

Том испустил горестный вздох. Если бы эту работу поручила ему тётя Гинги, он бы уже давно сбежал на берег реки — и пропади они пропадом все эти краски и кисти! Тётушка после того памятного урагана, когда она упала и крепко приложилась головой о комод, частенько жаловалась на память и забывала иногда самые простые вещи. Том бессовестно пользовался этим, и не единожды ему удавалось избегать заслуженного наказания за шалости.

Но с дядей Урфином проделать такое нечего было и думать.

— Том, — строго сказал дядя, равномерно снимая рубанком стружку с очередной заготовки. — Кроме тебя эту работу сделать некому. Я крепко рассчитываю на твоё трудолюбие.

Это значило, что отвертеться не получится. Это значило, что сегодняшний день потерян и пройдёт впустую. Это было ужасно и несправедливо.

Из ворот дома напротив выбежал Ким. В руке у него было ведро. Он что-то напевал и был в самом прекрасном расположении духа.

Ходить за водой Том всегда считал неприятным занятием, но тут он вспомнил, что у колодца всегда собирается много народу: взрослые обсуждают новости, сплетничают, болтают; мальчишки и девчонки ведут меновую торговлю, ссорятся, дерутся, балуются…  Это было всяко лучше унылой работы по покраске дуболомов.

— Слушай-ка, Ким, — сказал Том, — хочешь, покрась тут немного вот этих деревянных болванов, а я за водой сбегаю.

Дуболомы дружно повернули головы и уставились на Кима. Ким покачал головой:

— Нет, Том, я лучше пойду за водой.

— Если захочешь, я покажу тебе шрам на спине, который оставили мне ожившие рога.

Ким презрительно выпятил губу и ускакал к колодцу. Старый шрам его не заинтересовал, тем более что он уже не раз им любовался.

Никто из мальчишек не станет работать за нищенскую плату, понял Том, и это наполнило его душу печалью. И вдруг в эту чёрную минуту на него снизошло вдохновение, его посетила воистину блестящая идея. Он взял кисть, подошёл к дуболому и принялся за работу. Вот вдали показался Бен Кокус, тот самый мальчишка, насмешек которого Том боялся больше всего. Бен изображал попавшего под дождь Железного Дровосека. Бедный Дровосек припадал сразу на обе ноги, голова у него смотрела вбок, он издавал жуткие скрипы: «хр-рр, вж-жж, др-рр». Подойдя поближе, он с протяжным стоном замер с поднятой правой ногой.

Том продолжал работать, не обращая на заржавевшего Дровосека никакого внимания. Бен уставился на него и сказал:

— Ага, попался!

Том не отвечал. Он сделал последний мазок, откинулся назад, оценивая его глазами художника, полюбовался, затем ещё раз провёл кистью, устраняя ему одному видимую неточность.

— Что, брат жевун, заставляют работать? — спросил Бен, подступая с другой стороны.

Том оглянулся на него:

— А, это ты. Я и не заметил.

— Я иду купаться, — сказал Бен. — Но ты-то, конечно, со мной не пойдёшь. Тебе работать надо.