И здесь мало кто [о]ценил, как должно, «Тризну». Один экземпляр я [по]слала в Одессу Стурдзе, умному, благочестивому, с восточным [во]ображением человеку; с нетерпением ожидаю ответ его; надеюсь вскоре переслать к Вам итог моей продажи. Николай Андреевич Маркевич, которому я отправила 10 экзем[пляров], вскоре послал мне должные деньги и написал мне насчет Вас и поэмы так миленько, что я ожидаю его с удовольствием. От других комиссионеров нет еще отзывов. Сама же я отдавала «Тризну», где только могла. В моем экземпляре, в котором вы мне писали, я возобновила все то, что было пропущено, также и в том, который послан в Одессу, дабы Стурдза Вас бы узнал всего.

Недавно я была в Полтаве, ровно десять лет после последнего моего в ней пребы[вания]. В Полтаве… мы с Глафирой восхищались прекрасными [видами], стоящими внимания художников. [Жаль, что она] доселе не может никуда [двинуться]; не в моей [власти] расторгнуть препоны, препятствующие [ей переселиться] в такое место, где бы она могла [заняться] обрабатыванием драгоценного дара своего, но я не унываю и все надеюсь.

О, если я когда-нибудь желала пламенно, богатства, [то это] теперь, мой добрый поэт, теперь, что я… прочла еще раз унылое Ваше письмо. С какою чистою радостию я воспользова[лась бы] правом сестры предложить Вам мое, чт[обы окончить это] ужасное дело, Вас ныне занимающее; [но] нет моего, нет ничего драгоценного, и [что] продала, все было бы Ваше. Помните, я говорила однажды, что одно из ужа[сных испытаний] сердца – это немощь дружбы. Рад бы [помочь другу] – и должен стоять на равне с… Остается одна молитва, средство в[сего более] действительное, если только будет… гореть истинная вера! Прибегните [к ней], добрый брат, не называйте судьбу… Что такое судьба? – Вы сами ск[азали], что все в руках Божиих: самые строгие… имеют свою благую цель, которую мы [можем] всегда понять, но зная, что сие зависит от [все]благого отца, который дал нам сына возлюбленного, чтобы мы были живы, подк[репляя] себя его мыслью в судоргах страдания воз[звал] к нему, дабы не допустить сердец наших к ропоту и со смирением носить крест наш. Вам тяжело до нельзя, если бы Вам носить одному, обратитесь к Богу, он простер Вам руку свою святую и сильную, Вы [к нему] пойдите, он Вас благословит что… настанут дни отрадные, настанут часы прохлады и вдохновения!

Итак, Вы решаетесь печатать «Слепую», – как я рада! [По]лагаю, что Вы кое-что изменили: я нахожу, [что] там, где говорится о любви атаманского сына… есть какая-то темнота. В начале [Оксана] как будто бы не знает, что такое любовь, [мать] предсказывает ей, выслушав сон ее, что [приходит] пора любить и страдать – а когда [она жила] у пана-отца, то упоминается о какой-то [прежней] любви, о которой она вспоминает? Потом [не совсем] кажется ясно и то, отчего стреляют… и тут тоже как бы дело идет о каком-[то] прошедшем, неизвестном читателю. [Когда] Вы были у нас, я еще не хорошо разобрала [своего] впечатления, и сочувствие, возбужденное красотами [чувством], драматическим концом прекрасной поэмы Вашей, помешало мне ясно отдать себе отчет в том, что казалось недоступно понятиям моим; теперь же передаю Вам мои замечания довольно запутано, но я полагаю, что Вы меня поймете.

Посвящение прекрасно и гармонирует с содержанием милой Оксаночки; я непременно примусь за малороссийский язык; я хочу наслаждаться всеми Вашими цветами; я представляю себе, как будет грудь болеть от чтения «Совы». Вы избрали один из тех случаев, из [которого] поэт, и такой как Вы, может извлечь… глубокое, раздирающее, что от… таких…

Дописка на полях третьої сторінки:

…там, в вечности, будет царство радости, а здесь блаженные плачущие. Но пора мне, добрый брат, оставить это послание; от нашего друга я ничего не получила, но он из Кракова писал к папеньке, что путешествие их благополучно совершается. Всю зиму папенька был болен, много ночей я провела у него в кабинете – именно в день Вашего рождения я записала к Вам письмо, которое после не послала.

29 июня.

Чи ви на мене розсердились, чи недобра вас знає, уже другий місяць як жду од вас звістки хоч якої-небудь, нема та й годі, чи получили ви «Тризну» і «Гамалія», чи ні, і як там у вас їх привітали, скажіть мені, будьте ласкаві, я рисую тепер Україну – і для історії прошу вашої помоги, я, здається, тойді вам розказував, як я думаю це зробить. Бачте, ось як. Нарисую види, які єсть на Україні, чи то історією, чи то красотою прикметні, вдруге – як теперішній народ живе, втретє – як він колись жив і що виробляв; із теперішнього биту посилаю вам одну картину для шталту, а ще три будуть готові у августі, а в год буде виходить 10-ть з текстом, а текст исторический будете ви компоновать, бо треба, бачте, по-нашому або так, як єсть в літописях. А ви, як що-небудь начитаєте таке, що можна нарисовать, то зараз мені і розкажіть, а я й нарисую. Будкова й Стороженка я теж оцим турбую, а Грабовський буде мені польські штуки видавать, а Куліш буде компоновать текст для народного теперішнього биту, так отаку-то я замісив лемішку, якби тілько добрі люде помогли домісить, а потім і виїсти. Бувайте здорові, пишіть швидче, бо лаятиму.

Щирий ваш Т. Шевченко.

При сем посылаю Вам, любезный Тарас Григорьевич, 25 целк[овых] за 50 экз[емпляров] «Тризны», и с радостию пользуюсь этим случаем, чтобы немного покалякать с Вами. По получении письма Вашего я часто молилась за Вас или, лучше сказать, за успех Вашего дела. С каким нетерпением буду ожидать известия от Вас; я надеюсь на дружбу Вашу и уверена, что Вы поспешите обрадовать меня письмом, коль скоро только Вы сами будете покойны.

Что сказать Вам про нас всех? Папа уехал в Седнев с Глафирой на прошлой неделе. Мы здесь все здоровы, исключая бедной Тани, которая ужасно страдала: сегодня первый день, что ей легче; она Вам кланяется. Мы живем уединенно, никого не видим, ни о ком ничего не слышим. Когда увижусь с Мариею Даниловною Селецкой, спрошу у нее, все ли проданы эк[земпляры]; если нет, то предложу их взять под свое крыло; может быть, в Петра и Павла день она у Тат[ьяны] Густ[авовны] успела поместить довольно большое количество их. Мосевка напоминает мне грустные минуты, в которые искренняя моя к Вам привязанность давала мне и желание и даже право говорить Вам правду, – что я, однако, не приводила в исполнение, потому что я Вас большею частию в те именно минуты находила и неискренним и не настроенным на мой лад, но больше показывающим вид, что я Вам надоела, как горькая редька, и что роль совести Вашей, которую я себе присвоила, Вам казалась непозволенным завоеванием или просто присваиванием. И сколько раз святая истина, которую я никак не могу согласиться назвать суровою, хотя б и была очень строгою, сколько раз она рвалась из души моей на уста, желая, надеясь иногда, что будет доступна душе Вашей, что будет принята как лучшее доказательство сестриной попечительности, что несмотря на орудие, напоминающее Вам о цели жизни нашей и о надеждах вечных, орудие слабое и грешное, Вы бы с молитвою в сердце и с сильною волею принялись за перевоспитание свое, – улучшив, освятив с помощию благодати Господней все прекрасное, все святое, все высокое, дарованное Вам столь щедро, и искоренив пагубный порок, который клонит Вас к долу! О, не говорите, что на Вас нападают люди: здесь не завистники, не подлецы, обвинители Ваши – я, я сестра Ваша, Ваш искреннейший друг, Ваша обвинительница. Я не сужу о Вас по рассказам; я не осуждаю Вас, но я с смелостию, которую должна бы иметь гораздо прежде, ибо давно уже Вы в числе друзей моих, говорю Вам, как брату, что не раз, что слишком часто я Вас видела таким, как не желала бы видеть никогда. О, сколько раз часовня освещалась грешным огнем; простите моей искренности, простите моей докучливости и поймите бескорыстное чувство, которое водит моим пером. Но довольно.