— Печалью?
— Да, грущу о судьбах горестных людей! Но не во мне дело.
— Начнем с тебя, поскольку успех мной задуманного зависит от благополучия твоего.
Мольер пожал плечами:
— Играю, как комедиант, пишу комедии, как поэт, а вернее, как живописец с окружающей меня натуры.
— Как? Без греческих богов, без римских матрон? Без всем знакомых масок?
— Стремлюсь не смешить людей, а выставлять на посмешище их пороки… Ведь люди готовы прослыть скорее дурными, чем казаться смешными.
— Согласен с тобой, Жан, и сам готов идти таким путем.
— Я помню, как ты высмеял в своей юношеской комедии педантов, уродующих воспитанием молодых людей.
— Меня освистали церковные приспешники.
— Церковь — это крепость зла. Ее непросто взять штурмом. Я в своей комедии о лицемерах принужден прикрыться поклоном в сторону «монарха! — врага обмана»![116] Как не быть мне печальным, веселя других, если я предвижу, что попы постараются лишить меня даже гроба.[117] Ведь нас, актеров, как бы ни был популярен театр во Франции, не считают за людей и хоронить готовы, как собак.
— Но окружают вниманием даже при дворе.
— Вниманием, а не уважением. Что я для них, для знатных? Мольер? Сын придворного камердинера Поклена? Не граф и не маркиз, способный становиться ими лишь на сцене!
— Чтобы они увидели в тебе самих себя.
— Нет! Только не себя! Скорее своего соседа по театральному креслу, чтоб посмеяться вдоволь над ним, но никак не над собой! Однако перейдем к тебе. Ты пострадал от медицины?
— Пожалуй, да.
— Они у меня на прицеле, невежественные каннибалы, именуемые лекарями, первые помощники смерти![118] Они даже не знают строения человеческого организма. Попы запрещают им резать трупы, и врачам достаются или казненные, или покойники, похищенные с кладбищ. Немудрено, что студентов-медиков вместо понятий о человеческом теле учат проведению диспутов о том, сколько раз в месяц полезно напиваться до скотского состояния.
— Ты зол на лекарей?
— Не больше, чем на других невежд.
— Как раз на них я и хочу обрушиться, но не комедией на этот раз, а трагедией, поставить которую в театре и прошу тебя помочь.
— Трагедией? Вот как? Я знаю твои ядовитые памфлеты и ждал от тебя чего-нибудь в этом роде. Тебе так удались «Проделки Скапена». Хочешь трагедией высмеивать невежд?
— Нет! Показывать их во весь их «исторический рост»!
— История?
— Да, столетняя, «Смерть Агриппы».
— Этого чародея, колдуна, как принято считать?
— Ученого, еще в прошлом веке поднявшегося выше всех, осмелившегося признать за женщиной права, равные мужским, получившего в своих колбах вещества, никому дотоле неизвестные!
— Но не золото же!
— Он получил нечто более ценное, заложив основы науки будущего, которая в грядущем перевернет весь мир![119]
— Ты замахнулся на невежество, но средоточие его — все та же церковь. Берегись!
— Прямо я ее не затрону. Мой Агриппа, правда, преследуемый монахами, светлый гуманист Корнелиус Генрих Неттесгеймский, профессор, врач, философ, потрясший всех трактатом «О недостоверности и тщете наук»!
— Он отрицал науки?
— Нет! Лжемудрецов, которые считают, что то, чего они не знают, существовать не может! И будто не результат опыта достоверен, а лишь мнение авторитета! Вот это я и покажу со сцены, чтоб у людей сердца заныли!
— Браво! Но, берясь за трагедию, ты вступаешь в соперничество с самим Корнелем.
— Сирано, как ты знаешь, не страшился никого! Предвидя критику адептов, я заранее парирую возможные удары, соблюдая все три единства: места, действия и времени, уложив все события в двадцать четыре часа.
— Твоей трагедии не хватает еще одного единства.
— Какого?
— Денег. Без них, мой друг, трагедии не поставишь.
— У меня есть меценат, герцог д'Ашперон. Он обещал помочь.
— Тогда другое дело! Но ты откройся мне. Когда я обличаю пороки, я их вижу вокруг. А ты? Веришь ли ты, подобно своему герою, в «недостоверность и тщету наук»?
— Еще бы! — усмехнулся Сирано, подумав о Солярии и той высоте знаний, с которой современные ему научные взгляды кажутся непроходимым невежеством. Сирано было нелегко выбрать способ осуждения этого невежества, помня заветы Тристана.
— Так ты веришь утверждению Агриппы? — спрашивал Мольер.
— Верить можно в бога, что я предоставляю делать попам и их прихожанам. Я же — знаю! Знаю, почему Агриппа был на голову выше всех наших знатоков знаний.[120]
— Знатоков знаний? — удивился Мольер. — Как ты странно сказал!
Сирано спохватился. Совсем не нужно упоминать на Земле понятия, принятые на Солярии. Тристан не одобрил бы этого.
— Итак, дружище, решено! Пусть герцог д'Ашперон поможет золотом, которое, к сожалению, не успел сделать Агриппа, а театр я беру на себя. Горе невеждам! Передай мне рукопись трагедии.
— Она со мной.
— Тем лучше. Можно сразу начать репетиции. Лишь бы твои памфлеты из «Мазаринады» не помешали нам!
Строительство Версаля, которому предстояло стать примером подлинно королевской роскоши для всей Европы, способствовало тому, чтобы трагедия Сирано де Бержерака «Смерть Агриппы» была поставлена в театре, которым увлекалась тогда вся знать Парижа.
Сирано де Бержерак непривычно волновался, ожидая последней репетиции перед премьерой.
Он пригласил друзей, которые помнили его.
К сожалению, времена Фронды отличались обилием бессмысленных дуэлей, в которых Сирано, к счастью, не принимал участия. За четыре года на поединках было убито около тысячи вельмож.
Несмотря на то, что поединки по-прежнему считались запрещенными, на дуэли дрались не только два противника, но и их секунданты. И многих из своих былых товарищей не смог теперь пригласить Сирано на последнюю репетицию, а потом на премьеру.
Он рассчитывал на успех, ибо театральные знатоки не скупились на похвалы.
Сирано встречал в вестибюле театра герцога д'Ашперона, прибывшего вместе с Ноде, как всегда, утопавшем в брюссельских кружевах; приехал из деревни и приодевшийся Кола Лебре; из имения недавно скончавшегося отца прискакал граф Шапелль де Луилье, прихватив с собой еще несколько сотоварищей, слушавших приватный курс лекций профессора Гассенди и, что особенно обрадовало Сирано, явился и сам профессор Гассенди, пожелавший увидеть творение своего ученика. Пришел и бравый старый вояка капитан барон де Ловелет, которого сопровождали, к удивлению Сирано, графиня де Ла Морлиер, конечно, вместе со своим крысоподобным чичисбеем маркизом де Шампань.
Почтила репетицию своим величавым присутствием и герцогиня де Шеврез, привезя с собой толпу театралов с едва пробившимися усиками.
Словом, последняя репетиция напоминала премьеру, правда, без проданных билетов. Но слава могла начаться с нее, а Сирано весьма рассчитывал на это.
Последней он встретил свою мать, скромно одетую, сопровождаемую младшим сыном, у которого глаза горели от волнения, восхищения и надежды на торжество Савиньона, перед которым он преклонялся.
Мольер, сам не участвуя в представлении, обходил гостей вместе с Сирано, радушно рассаживал их в креслах, успевал каждому сказать какую-нибудь остроту, а даме комплимент.
Когда все гости уже расселись, Сирано заметил, что в зал прошмыгнули два монаха, показавшиеся ему знакомыми.
Администратор театра, к которому Сирано обратился с вопросом об этих странных для театра гостях, глубокомысленно ответил, что не мог отказать настоятелю монастыря св. Иеронима, который прислал двух своих братьев, получивших на то специальное соизволение от епископа.
