И наконец, не следует ли признать доказательство великой теоремы, записанное перед кончиной Пьером Ферма, к «мнимым доказательствам», не удовлетворяющим дотошных математиков?

Все эти вопросы в первую очередь мучили автора, и чтобы ответить на них, требовалось установить, существует ли на самом деле Аркадий Николаевич Кожевников?

Найти его взялся мой сын Олег Александрович, если помните, военный моряк, капитан 1-го ранга.

Связанный по службе наряду с другими флотами также и с Тихоокеанским, он во время полета на Камчатку с разрешения командования задержался на сутки в Новосибирске. И представьте, нашел нашего МНИМА!

Он побывал и у него на службе в Сибгипротрансе, и даже дома, убедившись в полной реальности его существования. Более того, он познакомил Аркадия Николаевича с уже начатым к тому времени мной романом. Аркадий Николаевич был настолько любезен, что прислал с моим сыном письмо, которое считал возможным включить в эпилог романа о Пьере Ферма, перед которым он преклонялся.

Письмо Аркадия Николаевича представляет, на мой взгляд, несомненный интерес для чистых математиков, поскольку гипотетически воспроизводит возможное доказательство великой теоремы, сделанное самим Пьером Ферма.

После долгих раздумий я все же не решился затруднить читателя путешествием в математические дебри, оставляя возможность для тех, кто не побоится этого, связаться с самим Аркадием Николаевичем Кожевниковым по адресу, который он вручил мне, как описано в прологе романа.

Однако строго математически обоснованный вывод А. Н. Кожевникова о том, что для полного доказательства нерешаемости в целых числах выражения xⁿ + yⁿ = zⁿ при n › 2 достаточно убедиться в этом на любом примере с показателем степени больше 2 (что сделано самим Пьером Ферма для биквадратов!), совпадает с результатом того образного доказательства, которое записал мой герой романа Пьер Ферма в замке баронессы де Гранжери перед своей кончиной и которое, уничтоженное баронессой, не дошло до нас!

Для автора главное не столько в этом «доказательстве», сколько в образе великого математика, каким он ему представился, дела которого продолжают волновать ученых и в наше время.

И примечательно — честное слово! — что Пьер Ферма жил именно в то «мушкетерское время», которое так красочно описал неувядающий Александр Дюма, но которое было не только эпохой острых шпаг и коварных интриг, но и острого ума гениальных ученых, знакомство с которыми может быть интересно читателю.

Конец

Москва — Переделкино

1981–1982 гг.

Блистательный молодой граф де Лейе, удививший несколько лет назад высший свет своим неожиданным уходом в скучный мир математики, в прошлый очередной четверг в салоне баронессы де Невильет так объяснил гостям свой поступок. Он рассказал занимательную историю трехсотлетней давности, когда его далекий предок граф Рауль де Лейе был спасен от незаслуженной казни за участие в запрещенной кардиналом Ришелье дуэли неким юристом из Тулузы Пьером Ферма, который отдавал свой досуг математике.

Вспоминая этот рассказ графа де Лейе, маркиз де Вуазье, далекий предок которого как раз и был убит на той злосчастной дуэли, спросил графа:

— Неужели, граф, чувство благодарности к спасителю вашего далекого предка так велико в вас, что вы решили заняться математикой всерьез, хотя этот Пьер Ферма занимался ею попутно.

— Видите ли, маркиз, — с галантным поклоном ответил граф де Лейе, — Пьер Ферма в свое время считался выдающимся юристом, но для нашего века он стал великим математиком прошлого, заложившим основы многих новых отраслей математики. Он шутя делал одно открытие за другим и› представьте, не публиковал своих выводов, предлагая современникам найти их самим. И только через сто лет другой великий математик, член русской Академии наук Эйлер, доказал все его теоремы, все, кроме одной. Математики мира вот уже триста лет тщетно ищут ее доказательство, которое, по словам Пьера Ферма, было «удивительным» и им найденным. Четыре года назад, в 1908 году, немецкий любитель математики Вольфскель назначил премию в 100 тысяч марок тому, кто повторит доказательство Ферма. Вот я и оказался в числе тех, кто попытался это сделать и… превратился в математика.

— Боже мой! — всплеснула крохотными ладошками миниатюрная баронесса де Невильет. — И вы получите такую огромную сумму?

— Увы, нет, баронесса! Теоремы Ферма, которую называют великой, я не доказал, но математикой увлекся, как можно увлечься лишь самой прелестной из женщин. И должен вам сказать, что именно математика свела меня действительно с самой удивительной красавицей, которой равной не было в тысячелетиях, красота которой равнялась лишь ее уму и свету Солнца, когда она три тысячи лет назад стала единственной в истории женщиной — фараоном в Древнем Египте..

— Граф! — воскликнула баронесса. — Вы показали себя неповторимым рассказчиком, увлекли нас сначала Пьером Ферма, а теперь неведомой красавицей древности. Вы обречете нас на непередаваемую скуку, если не расскажете, что преподнесла вам ваша таинственная математика, способная переносить вас через тысячелетия. Уверяю вас, все мы готовы принести себя ей в жертву, лишь бы услышать ваш новый рассказ, — говорила баронесса, предвкушая успех своего знаменитого в Париже четверга.

— Охотно, — согласился граф. — Однако я буду говорить о себе в третьем лице, предпочитая видеть все снова вместе с вами как бы со стороны, предупредив вас, что в рассказанном не будет ни слова вымысла.

И граф де Лейе рассказал о раскопках в Египте, которые проводил его друг, археолог Детрие.

Любовь — это и есть одно из самых

удивительных ЧУДЕС СВЕТА

Археолог Детрие стоял на берегу Нила и кого-то ждал, любуясь панорамой раскопок. Кожа его была так темна от загара, что, не будь на нем светлого клетчатого костюма и пробкового шлема, его не признали бы европейцем. Впрочем, черные холеные усы делали его похожим на Ги де Мопасана. Непринужденность гасконца и знание местных языков, арабского и в особенности языка, на котором говорили феллахи, сходного с языком древних надписей, столь дорогих археологам, позволяли ему здесь быстро сходиться с людьми. Например, с самим пашой, от которого зависела выдача разрешений на раскопки в Гелиополисе. Важный чиновник в неизменной своей феске гордился тем, что по традиции турецкой знати в знак религиозного усердия вызубрил наизусть весь коран, не понимая в нем ни единого арабского слова, что не мешало ему править арабами. С археологом Детрие он был приторно-вежлив, сносно болтал по-французски, потчевал его черным кофе и, жадно облизывая губы, расспрашивал о парижских нравах на плац Пигаль. А в душе презирал этих неверных гяуров за их постыдный интерес к развалившимся капищам старой ложной веры. Но он обещал европейцу, обещал, обещал… Однако разрешение на раскопки было получено лишь после того, как немалая часть банковской ссуды, выхлопотанной через парижских друзей, перешла от Детрие к толстому паше. Таковы уж были нравы сановников Оттоманской империи, во владении которой скрещивались интересы надменных англичан и алчных немецких коммерсантов, требовавших под пирамидами пива и привилегий, обещанных в Константинополе султаном.

Детрие мало интересовался этим соперничеством. Как чистый ученый, он больше разбирался в былой борьбе фараонов и жрецов бога Ра, древнейший храм которого ему удалось раскопать.

1912 год был отмечен этим выдающимся достижением археологии. Храм был огромен. Казалось, кто-то намеренно насыпал здесь холм, чтобы сохранить четырехугольные колонны и сложенные из камня стены с бесценными надписями на них. Но это сделал не разум, а забвение и ветры пустыни.