Председатель недавно сформированного чрезвычайного кабинета министров генерал Кадасима встал и демонстративно покинул заседания сюгиина — нижней палаты японского парламента, где в этот момент обсуждался вопрос о мерах спасения японского народа.

В ушах Кадасимы еще стоял пронзительный крик с галереи: «Бака! Бака!»

Генерал только что зачитал свой замечательный проект обращения к населению древнейшей страны Ямато.

— Однажды бог воздуха Шанаи, беседуя с супругой и задумчиво глядя на облако, окунул свое копье в пурпурное море. Капли, упавшие с копья, затвердели и образовали нашу Страну восходящего солнца, — так начал свою речь генерал Кадасима. — Представляя Японию, страну былых великих стремлений, я уверен: перед лицом гибели мира наша великая нация должна продемонстрировать свое величайшее единение! Не борясь с неотвратимым, посланным миру свыше, она не позволит все же мировой катастрофе отнять у японцев хотя бы одну человеческую жизнь.

У каждого японца всегда есть в запасе средство, перед которым бессильны все силы и людей и природы.

Японец не станет жертвой мировой катастрофы. Нет. Он сам уйдет из жизни, падая только вперед. Японцы не забыли священного обычая сеппуку, не разучились еще делать харакири. У каждого японца найдется еще близкий друг, который возьмет на себя роль кайтсаки, чтобы отсечением головы уменьшить страдания.

Генерал Кадасима призывал японцев мужественно уйти из жизни. Он призывал к ста миллионам самоубийств.

Предварительное обсуждение проекта вызвало переполох в правящих духовных и промышленных кругах.

Концерн Мицубиси, захваченный общим порывом национального единения, не дожидаясь окончательного утверждения проекта, переключил свои сталелитейные заводы на производство ста миллионов вакасатси — традиционных кинжалов прекрасной японской стали, длиной в девять дюймов, необходимого атрибута процедуры харакири, по пяти иен за штуку.

Банк Фурукава, служа посредником между концерном Мицубиси и другими, сумел заработать на этом деле не менее двадцати миллионов иен.

Генерал Кадасима и его проект взволновали сердца японцев. В первый же день в виде демонстрации солидарности с мыслями достойного генерала более ста виднейших чиновников и военных одновременно покончили жизнь самоубийством посредством харакири.

Правда, как всегда, нашлись злые языки и очевидцы, которые утверждали, что повстречали кое-кого из них в слегка измененном обличье.

Как бы то ни было, но с помощью усердных газет генерал Кадасима, блюститель былых традиций, на один день стал самым известным человеком.

И вот теперь этот самый генерал Кадасима, имя которого все еще можно было прочитать на валяющихся по мостовым листках, демонстративно вышел из зала парламента.

В ушах его все еще стоял крик: «Бака! Бака!»

Никогда ни один японец не позволил бы себе произнести это слово на улице. Самое ужасное ругательство, какое можно услышать в устах японца, — это сравнение с черепахой! Но в парламенте можно крикнуть даже самому почтенному старику, даже автору такого потрясающего проекта: «Бака!», что на хорошо известном Кадасиме русском языке значит «дурак».

Кадасима пожал плечами, застегнул верхнюю пуговку генеральского мундира, которую незаметно для себя расстегнул, и поспешил к выходу.

Было еще слишком рано. Автомобиль не ждал генерала. Кадасиме же было мучительно стыдно вернуться в здание и вызвать шофера.

Кадасима вышел на улицу и пошел пешком, решив дойти до первой остановки такси или рикш.

Взглянув на прохожих, генерал спохватился, вынул из кармана черную повязку и завязал ею нос и рот.

Такие черные повязки имели сегодня все прохожие. И немудрено. Если многие благоразумные японцы носили повязки даже в обычное время, предохраняя свои легкие от пыли, то теперь… теперь это было необходимо.

Кадасима прижал развевающуюся бороду к груди и остановился. Он чувствовал, как несущиеся массы воздуха давили на его спину, но не ощущал порывов ветра. Это было постоянное, назойливое, ни на секунду не ослабевающее давление. Кадасима знал, что с каждой минутой оно возрастает…

Генерал плотнее придвинул к глазам стекла очков, что хоть немного предохраняло от несносной пыли, мельчайшие частицы которой, казалось, могли под действием воздушного пресса проникнуть куда угодно.

Мимо промчался мотоцикл. Сидевший на нем японец в кожаном шлеме подоткнул под себя полы своего широкого киримона. Круто повернув, он скрылся за поворотом, едва не сбив с ног рикшу.

Кадасима знал, что этот японец везет в императорский дворец его прошение об отставке. Сомнений быть не могло: отставка будет принята. Благородное и возмущенное сердце генерала клокотало. Он окликнул рикшу.

Рикша лихо подбежал и остановился около тротуара. Старик с трудом забрался в двухколесную коляску. Экипаж тронулся. Мерно заколебались перед ним иероглифы на синем халате, мелькали упругие ноги в резиновых чулках с оттопыренным большим пальцем, из стороны в сторону качалась на проволочных подставках широчайшая соломенная шляпа-зонт. Среди рикш-велосипедистов остались и эти рикши-бегуны. Брать их считалось особым шиком, как извозчиков в европейских городах.

Под тяжестью нерадостных дум Кадасима свесил голову на грудь.

Проезжали мимо огромной стеклобетонной громады редакции газеты «Асахи». Верхние этажи здания были выкрашены в желтый цвет — японский символ надежды и стремлений, нижний — в голубой, что означало идеалы и мир.

Старик криво усмехнулся. Он уже слышал, что газета сегодня закрылась.

— Да, надежда, стремление, идеалы, мир! — горько сказал он. — Нет больше их, нет больше настоящих японцев!

Теперь ехали по Гинзе — главной магистрали города.

Кадасима хотел доехать на рикше только до первого попавшегося такси, но теперь он решил, что ему все равно больше некуда торопиться, в коляске же так мерно покачивает. Можно думать и думать…

Проезжая мимо стоянки такси, Кадасима не остановил рикшу. Однако рикша остановился сам. Седок был удивлен. Проехали еще слишком мало, чтобы рикша вздумал отдыхать. Ах да! Опять все то же…

Грудь рикши судорожно вздымалась. При каждом вздохе бока его проваливались, словно стараясь достать до позвоночника.

Ага, значит, разрежение уже дает себя чувствовать! Кроме того, ветер совсем не попутный.

Рикши не живут больше сорока лет. Этому крепкому парню лет двадцать пять. Значит, он не доживет целых пятнадцать лет…

Коляска тронулась вновь.

Рикша останавливался все чаще и чаще, но Кадасима не отпускал его.

Несмотря на то что они продолжали ехать по главной улице, все вокруг изменилось. Каменные громады зданий исчезли. По обеим сторонам Гинзы шли теперь одноэтажные, редко двухэтажные деревянные домики. Рикша отвез старика словно на сто лет назад.

Страшный ветер давал себя чувствовать. Бумага, натянутая на рамах стен, во многих местах была прорвана. Сквозь висящие клочья ее виднелась внутренность жилищ с лимонно-желтыми циновками, ширмами, картинками без теней.

Кадасиме запомнилось в одном из таких отверстий испуганное женское лицо с высокой прической словно твердых, отливающих черным лаком волос.

Непрекращающийся ветер приложил свою разрушающую силу везде. Гигантские вертикальные плакаты, испещренные столбцами иероглифов, давно были изодраны в клочья. Многие жерди, на которых они крепились, были поломаны. Даже неимоверно высокие телеграфные столбы совершенно явственно казались наклоненными на юго-восток. Да не одни столбы, даже приземистые расщепленные японские ели, нет, больше — даже сами полуигрушечные дома наклонились все в одну и ту же сторону. Их голубоватые ребристые крыши, казалось, готовы были сорваться, напоминая отогнутыми краями застывшие всплески волн.

Казалось, что навалился на дома своей лютой и незримой тяжестью вырвавшийся из океанских тюрем тайфун. Но это был не тайфун.

Генерал Кадасима хорошо знал, что это было такое. При очередной остановке рикши Кадасима спросил его: