Гиви надел Женькины джинсы, Мишкины новые ботинки, еще что-то для полного гарнитура и ушел, оставив в шкафу свой потертый плащ и никому не нужные кеды… Короче говоря, он переоделся…

И тут надо отдать ему должное, потому что выбрал он самые неношеные вещи из всего аквариумовского гардероба. Все, что он надел на себя, – было практически новым! Вот гусь!

Еще находясь под впечатлением своего прозрения, мы пытались его найти, обратившись к тем людям, с которыми он еще недавно здоровался. Но никакой реакции! Его никто не знал, не видел, не слышал. Короче, что нам еще надо?

Человек исчез, словно стал тем самым ветераном, за которого себя выдавал, и растворился во времени, соответствующем его удостоверениям…

Так что, когда мы ехали в Гори, ощущение какого-то подвоха не оставляло ни на секунду. И как выяснилось – зря! День прошел прекрасно, начиная с упомянутого ранее Мцхета вплоть до окончания.

…Впервые я оказался в Москве в возрасте четырех лет от роду, тогда-то я первый и последний раз попал в Мавзолей. Помню, пришлось стоять многочасовую очередь. Моим родителям и мне. Да куда только в те времена не было очередей?.. Кроме Эрмитажа…

Они тогда там лежали оба. Оба светились (не как Вадик) и мерцали хрусталем. И вот я на родине одного из них. Я в зрелом возрасте и иду знакомиться с молодыми годами почитаемого здесь человека…

Странное смешанное чувство возникает, когда один бродишь по каменным пантеонам. Такое же чувство наверняка испытывали Pink Floyd, выступая в гордом уединении в Колизее, или Grateful Dead меж Египетских пирамид…

В таких местах ты как бы стоишь один на один перед ледяной вечностью, где бы она ни находилась – в Африке или в Антарктиде. Слаб человек думающий. Бессилен он перед периодом полураспада в миллионы лет!!! При жизни многие строят феоды и возводят империи, при жизни даже тлению можно придать цветущий оттенок.

…И ничто так не стынет перед вечностью, как ничтожность прижизненной силы…

В музее никого, кроме нас, тогда не было, его вообще, по-моему, ради нас и открыли…

А московский мавзолей в то мое единственное посещение был битком набит глазеющими…

А после был цирк!!!

Вот оно, настоящее ощущение зверя, когда вокруг тебя ревет толпа, а ты проделываешь свои фокусы и носишься, носишься, носишься по кругу. А если ты – лев, то еще и рычишь! Приятное чувство – тебе вовсе и не надо никого съедать – ты накормлен, а тебя все боятся. Как смерти.

Вот он, цирк!

Администратор был к нам с самого начала профессионально холоден, но одну фразу себе все-таки позволил, цитирую: «Делайте, что хотите, только „смичек в жепа“ не надо…»

Над ее смыслом уже не первое десятилетие бьются «аквариумоведы», но ее разгадка еще только впереди.

Скорее всего, свою роль сыграло природное грузинское любопытство – не бывает так, чтоб грузин сам ничего не видел, а ему только рассказывают про что-то такое, что и видеть-то нельзя. То есть одновременно это и показывать нельзя, и посмотреть хочется! Нет, все надо попробовать самому!

Но что бы там ни было – концерт в рамках циркового манежа удался на славу. С нами туда заодно приехали Мартиньш Браун и Димка Гусев в обнимку с финским телевидением в лице милой девушки и оператора-чилийца. Камеру он из рук не выпускал никогда. Вообще никогда!

Почему он это делал, я понял тогда, когда он назвал сумму, которую она стоит. Тихо и на ушко!

Съемка началась, а точнее, начался концерт, практически повторявший тбилисский, но в иных декорациях. Публика справа, публика слева, публика сзади и впереди, в общем – везде. Такого раньше тоже не было – непонятно куда петь и непонятно куда играть. Вспомнились кадры The Beatles на каком-то стадионе, где они от песни к песне поворачивали колонки в разные стороны и играли то спиной к одной стороне зала, то спиной к другой. Больше всех мучился Ринго. Ему с барабанами крутиться было труднее всех.

Мы же просто играли каждый в свою сторону, как дрессированные хищники, что сидят на тумбах по периметру арены и рычат. У нас выходило похоже.

Мне на том концерте достался вместо рояля очень милый синтезатор ARP OMNI, который заливался, как утренний соловей, и не давал покоя. Плохо зная расположение переключаталей на нем, в полной темноте цирка я не мог правильно совладать с этим инструментом в плане поисков нужных тембров и при первой же возможности старался на нем не играть вообще, хотя, судя по записи концерта, это мне не всегда удалось – он там все-таки звучит.

Для остальных же все было как обычно. Фагот стрелял музыкальной мелкой дробью под купол цирка, Сева перепиливал виолончель и Борю смычком, Женька стоя лупил палочками незабываемый рифф «Homo-HiFi», Мишку плавно выгибало от каждой взятой им ноты, а сам Борюшка заговаривал посредством правой и левой руки свой восстановленный после Артема инструмент и «электричество, смотрящее ему в лицо», в образе микрофона.

На этот раз все шло по плану. Во всяком случае, нам так казалось. Но другого мнения на этот счет были оставшиеся в районе шпрехшталмейстерского места Димка и Мартыньш. И когда заиграл «Блюз свиньи в ушах», Димкина гармошка, опережая ее хозяина, уже бегала перед свободным микрофоном, а ненадолго оставленный мною ARP вновь приобрел голос и запел рижским морским соловьем в лице Мартиньша…

Это уже был народный интернациональный оркестр имени всех диктаторов! Массы трепетали, администратор ликовал, кони бились в стойлах.

Концерт неожиданно закончился, как и его предшественник в Тбилиси. Песни пропелись…

Никто больше не стоял бледный, и никто, наверно, не светился – все устали… Играть – трудная работа…

Только в это время в горах раздалось далекое грозное ворчание, будто кто-то устало выдохнул…

Я подумал – это он отозвался на наше беспокойство…

А может, это самолет пролетел?

На улице было свежо и начинало темнеть. Нужно было обратно в Тбилиси. Гори улыбался неизвестно кому, может быть, и нам? Заканчивалась первая, самая безответственная часть истории «Аквариума», не оставившая после себя практически никаких документов, во всяком случае в тех хранилищах, куда вход простому человеку доступен.

Так и что с того? Помните, как у Бертолуччи? Монахи, всю жизнь творящие небесной красоты рисунок на песке, ради того момента, чтоб мастер, взглянув разок, одним движением руки стер его. Навеки…

Это время каплями горящей пластмассы легло на старинный дубовый паркет и застыло, навечно въевшись в благородную древесину. Его невозможно ни стереть, ни отмыть, ни забыть, ни уловить, его никак нельзя даже представить, разок не побывав там самому.

Его можно только любить, любить, любить, и то поверив нам на слово…

После возвращения из Грузии для всех нас вновь настала зима. Снег и легкий, но отчетливый туман повисли над Ленинградом на много дней. Все никак не хотело теплеть и таять. Нам, с разогретыми до летних температур душами, было неуютно везде…

Исход энергии, случившийся в Тбилиси, был огромен. Взамен какие-то неотчетливые неприятности, грозящие отчетливыми последствиями.

Ни вспоминать, ни думать об этом ни к чему.

Если бы их не было, то Борис наверняка защитился бы на какого-нибудь кандидата, Михаил ну если не опередил бы его, то уж сразу после Бориса непременно сделал бы то же самое.

Сева со временем дослужился бы до замдиректора фирмы «Мелодия», Женька выиграл бы еще с десяток всесоюзных призов на джаз-фестивалях имени Юрия Саульского под присмотром Давида Семеновича Голощекина.

А я, со временем опять вернувшись бы в лоно высшей школы, преспокойно закончил бы журналистику в Ленинградском университете и писал бы что-нибудь эзоповым языком про Beatles в «Правде» на радость понимающим меня фанам типа милейшего Коли Васина.