— Что Русалка, так сильно ломает? — вдруг спрашивает хрипло.

— Ты злишься? — не отвечая на его вопрос.

Да я и не понимаю, о чем он, но то, что меня ломает – это факт. Только вовсе не от желания получить новую дозу метамфитамина. 

— Злюсь? — вжимая в пол педаль газа. — О нет, Русалка, я просто счастлив такому щедрому подарку.

— Подарку? — удивленно хлопаю ресницами.

Он кивает, сбрасывая скорость.

— Мне интересное другое, — его голос звучит холодно, равнодушно даже, и я невольно передергиваю плечами, натягивая на них мешковидную больничную пижаму. — Чем Гурин заставил тебя лечь под меня?

— По-моему, это ты намеревался затащить меня в ЗАГС, разве нет? — парирую его удар, хотя внутри все сжимается в тугую пружину. Догадался. Надо же. А я думала, что научилась играть. — Женой называл при всех.

— А ты предпочитаешь сдохнуть в психушке? — заламывает бровь. — Так я могу вернуть тебя обратно.

— Не можешь, — собирая в кулак остатки воли. Что-то расшатал меня Удав винтом, рохлей какой-то сделалась, ей-богу.

Уголки его красивых губ приподнимается в намеке на улыбку. Нравится ему, что ли? Но он ничего не уточняет, давая мне возможность закончить мысль. А я не тороплюсь, зябко кутаясь в тонкую пижаму. И ничего, что на улице жара. Меня знобит так, что зуб на зуб не попадает.

И от Тимура не ускользает мое состояние, потому что он что-то переключает на торпеде и меня окутывает приятное тепло.

— Так лучше? — разрывая молчание.

Киваю, снова уставившись в окно. А в голове роем вьются разношерстные мысли: что его связывает с отцом; как он догадался, что я с ним не по своей воле; почему ни о чем не спрашивает; и куда он, в конце концов, меня везет?

А когда вдали появляется покосившийся указатель с истертым названием, я вдруг понимаю, что не хочу становиться заложницей очередных обстоятельств. Просто не хочу снова идти на поводу у отца только лишь потому, что боюсь потерять брата. Да, это глупо и малодушно, но я вдруг говорю тихо:

— Ему нужна информация.

Тимур не удивлен, только пальцы крепче сжимают руль.

— И учредительные документы на твою фирму.

На этих словах он взрывается смехом, таким острым и страшным, что у меня позвоночник сковывает льдом.

— Вот же сука, — выдыхает, отсмеявшись.

— Псих, — шепчу, наблюдая за перепадами его настроения.

Он лишь усмехается мне ответ.

— Русалка, — протягивает, наслаждаясь каждым звуком этого глупого прозвища, — я не спрашивал, что ему нужно. Я спросил, чем он заставил тебя.

— Он поможет брату, — после длинной паузы все-таки сдаюсь я.

— Брату, — повторяет задумчиво. — И ты ради этого нарика готова стать шлюхой?

Смотрю в его черные глаза, внимательные и холодные, будто неживые, и уверенно киваю. Ради Вадьки я готова на все, потому что благодаря ему дышу этим проклятым воздухом. И продать кому-то свое тело – такая малость по сравнению с его жизнью.

— Я понял, — бросает насмешливо и снова сосредотачивается на дороге.

А я с удивлением отмечаю, что мы доехали до поселка с кирпичными домиками и стайками гусей у деревянных заборов. Кое-где на лавочках сидят старушки, дальше на вспаханных огородах гнут спины мужчины, бегает ребятня по заросшему травой футбольному полю, забивая голы в самодельные ворота. И все это такое до одури знакомое, что я точно знаю, там, за высокими тополями золотится купол белостенной церквушки, за которой широкой лентой вьется река с висячим мостом. А на другом берегу стоят дома аристократов и олигархов. И когда Тимур останавливается, пропуская босого мальчишку, погоняющего бурую корову, комок застревает в горле. Потому что там, среди пирамидальных тополей виднеется та самая маленькая церковь.

— Куда ты меня привез? — хрипло и почти не дыша. Не сводя глаз с золотого купола и маленькой черной тени у колокола на самом верху. Гулкий звон прокатывается над деревней, и я втягиваю голову в плечи, ладонями зажимаю уши. Я не хочу слушать. Не хочу смотреть, потому что боль невыносима. Потому что этот незнакомец одним движением вскрывает нарыв, гноем измазывая все внутри.

— Хочу показать тебе кое-что, — он сворачивает к невысокому дому, заросшему бурьяном. — Идем, — выбирается из машины и распахивает дверцу. Помогает мне выйти, держа за руку, но тут же выпускает ее и прячет свои в карман. Хорошо хоть о брюки не вытер. Усмехаюсь криво, но иду следом, почему-то ощущая себя воришкой, обманом забравшимся в свое-чужое прошлое.

Он толкает калитку, которая открывается почти бесшумно, словно этот дом не заброшен, а его хозяева вышли в магазин и вот-вот вернутся. И вся обстановка в доме именно такая. И оттого еще поганее. Мы проходим маленькие сени с цветастой ковровой дорожкой и накрахмаленными занавесками и оказываемся в большой и светлой комнате с круглым столом у окна и сервантом. Здесь больше ничего нет из мебели, даже стульев. Зато много фотографий и у меня перехватывает дыхание от девичьего лица, что улыбается мне с портрета. Рядом висит еще один, только на нем хмурый мальчишка. И сердце пропускает удар. Я знаю этих ребят.

Давно еще, когда была жива бабушка, а мама любила меня больше самогона, мы со Славкой, белобрысой девчонкой с портрета, лазили в огороды к нашему однокласснику Петьке Ковалеву, у которого росла самая вкусная в деревне клубника. Тогда нам так казалось. Потом нам, конечно, доставалось от Славкиного старшего брата, потому что ему приходилось отвечать за наши проступки. Но он никогда не сдавал нас, любил сестру до одури. И никому не позволял ее обидеть.

Тимур хлопает дверцей серванта и кладет на стол цветное фото. Я подхожу ближе, совершенно не понимая, зачем мы здесь. Он никак не может знать о моей дружбе с Огневыми, потому что отец с белизной отмыл мое прошлое от вот таких неправильных, по его мнению, фактов моей биографии. Тогда мне казалось, что он всю деревню уничтожил и ее жителей. По крайней мере, тех, что хоть что-то знали обо мне, отличное от официальной версии моего появления в семье Гуриных. Но нет, деревня, хоть и изрядно опустевшая, но была на месте. Как и церковь, по-прежнему звонящая колоколом, как и моя память, рисующая картинки счастливого детства.

Но все разбивается о калейдоскоп цветных снимков, разложенных на белой скатерти круглого стола.  Их немного, фотографий, но каждая, словно кадр из триллера: избитое, искалеченное девичье тело, а следом осунувшееся лицо с черными ямами под глазами, потухшими, без смысла жизни.

Сглатываю колючий комок, не желая принимать, что вот эта изувеченная не только физически девушка и есть та самая задиристая и веселая Славка, с диким восторгом виснущая на шее своего старшего брата.

— Что это? — все-таки спрашиваю я, подняв взгляд на замершего у окна Тимура. Он не смотрит на меня, не смотрит на фото, а куда-то мимо, сквозь меня. Засунув руки в карманы, стиснув зубы и напряженно выпрямив спину. И я понимаю – ему больно. Так, что он едва держится на ногах, но не может выказать свою слабость перед продажной девкой.

— Что это, Крутов?! — повторяю, в один шаг оказавшись рядом и вцепившись пальцами в ворот его рубашки. — Кто сделал это со Славкой, говори!

Он вздрагивает на ее имени и все-таки смотрит на меня. И в черной мути его глаз беснуется злость, темная, беспощадная.

— Твой брат, — хрипит, не отпуская взгляд. А когда я отшатываюсь, хватает за плечи, прижимая к себе, заставляя смотреть и принимать его правду. — Они в клубе познакомились, потанцевали, выпили и он пригласил ее к себе. Она отказалась. Ее поймали на улице. Сука подружка сдала. Твой братец умеет быть обаятельным, — кривится так, словно плюнуть хочет. Мне в лицо плюнуть. И я вся сжимаюсь в его руках, слушая и не веря. — Он продержал ее у себя всю ночь: насиловал, бил. А потом вышвырнул на обочину.

Я зажимаю ему рот ладонью, трясу головой, не находя сил словами попросить замолчать, потому что невозможно это слушать. Потому что адское пламя выжигает легкие. Потому что я точно знаю: он не врет. Все, что говорит Тимур – правда.