Когда в низине блеснула река, мы, не сговариваясь, прибавили шаг, а затем бросились бежать. Заметив сначала лошадь, а затем человека, сидящего на берегу, я сбавила темп и перешла на шаг. Парни и Дашка по-прежнему со всех ног неслись к реке.
Они влезли в воду и начали пить, тогда я не выдержала и, наплевав на осторожность, тоже сбежала вниз и, склонившись, зачерпнула в ладони воду. Она была прозрачной, хотя вид у реки был не очень. Коричневый цвет наводил на мысли о городской канализации и о том, что течёт по её трубам. Но выбирать было не из чего, к тому же вода оказалась вкусной и чистой. Во всяком случае, пахла она только речной свежестью и чуть-чуть отдавала рыбой.
Окончательно меня успокоил местный парнишка, который привёл лошадь на водопой. Глянув на нас, он тоже подошёл к реке и начал пить.
— Здравия вам, добрые люди, — сказал он, с улыбкой оглядывая нас. — Вы с такой радостью пили из Расомки, и я уж решил, что чародей, который живёт выше по течению, снова чудит и вместо воды течёт пиво.
— И тебе доброго здравия, — поприветствовала я парнишку.
На вид ему было лет тринадцать-четырнадцать.
— Иногда вода бывает слаще пива, — добавила я для завязки разговора.
Парнишка внимательно посмотрел на меня и склонился в низком поклоне.
— Простите, госпожа, что должным образом не поприветствовал вас, — смущённо пробормотал он и, не выпрямившись до конца, попятился от меня.
Взяв повод лошади, он собрался было уйти, но Эдик у нас сообразительный и мигом преградил ему дорогу.
— Постой! Куда это ты намылился? — миролюбиво сказал он пареньку и, схватив его за рукав рубашки, вопросительно глянул на меня. — Иришка, чего он тебе кланялся?
— Не имею понятия! — ответила я, сама удивлённая поведением подростка, особенно тем, что он назвал меня госпожой. — Думаю, он с кем-то меня перепутал, — предположила я
Эдик как-то странно глянул на меня, но тут же отвёл глаза.
— Иришка, скажи пацану, пусть он отведёт нас к себе домой и покормит, — сказал он так, будто не сомневался, что парнишка исполнит моё приказание.
— Прямо вот так и сказать? — осведомилась я с плохо скрываемым раздражением.
Настроение падало, как барометр перед бурей. Окружающие вновь возводили вокруг меня незримую стену. И так было всегда. Когда я была маленькой, другие дети не хотели со мной играть — когда я их заставляла, они плакали. Когда я выросла, знакомые были вежливы, но не хотели общаться со мной накоротке. В институте меня почти не звали на студенческие вечеринки, так что приходилось напрашиваться самой. Когда я стала работать в школе, коллеги приглашали меня к себе лишь в том случае, если этого было никак не избежать. Чем я заслужила такую немилость, не имею понятия. По характеру я уживчивая, со всеми держусь вежливо, в душу не лезу. К тому же никогда не жмотилась с деньгами. Когда они были, всегда давала в долг — конечно, если просили. А вот просили у меня в последнюю очередь, что каждый раз задевало моё самолюбие.
Я рвала и метала, но ничего изменить не могла — меня сторонились, будто я прокажённая… И при этом в школе, институте и на работе вокруг меня всегда крутилась масса людей, которые искали моего расположения и с превеликой охотой выдвигали на всякие должности, хотя, видит бог, я никогда не рвалась ни к каким постам. Лидерство меня не особо привлекало — терпеть не могу возиться с кучей идиотов, которые сами не знают, чего хотят. Тем не менее, пока я училась в школе, меня всегда выбирали старостой класса, в институте я была старостой курса и президентом целой прорвы всяких кружков, даже не помню все их названия. Когда я стала преподавать в школе, меня с такой скоростью двигали по служебной лестнице, что этой осенью, уверена, я заняла бы кресло завуча, а там, глядишь, и директора.
Господи! Я даже не слишком расстроилась из-за похищения. В кои веки ко мне отнеслись как к нормальному человеку. И вот начинается опять. Сначала Алекс чего-то взбрыкнул, теперь Эдик поглядывает так, будто у меня на лбу режутся рога.
Хотя кто знает, вдруг с самого начала всё было по-старому, а я принимала желаемое за действительное?.. Ладно, хватит о грустном, сначала дела насущные.
— Как тебя зовут? — спросила я парнишку несколько резче, чем собиралась.
— Лотико, — чуть слышно ответил он и его щёки заполыхали румянцем.
— У тебя есть еда?
— Госпожа? — вскинулся Лотико, глядя на меня с сильнейшим замешательством, но спохватился и снова опустил голову. — Да, госпожа! Но у нас простая еда, вам не понравится.
— Понравится! — заверила я мальчишку, и он вместе с лошадью повёл нас к своему дому.
Эдик и Дашка шли рядом с Лотико и, судя по смешкам, вскоре без моего перевода нашли общий язык.
Я и Алекс приотстали от юных спутников. Мы шли позади них, и упорно молчали, хотя уж нам-то не мешал языковой барьер.
Ладно, мне не привыкать брать на себя инициативу. Парни не обходили меня вниманием, но, как и остальные, предпочитали держаться на расстоянии, дожидаясь моих авансов.
Прежде чем начать разговор, я глянула на чеканный профиль Алекса. Всё же он очень красивый парень. Красивый и харизматичный. Жаль, что над его головой витает незримый транспарант с отчётливо читаемой надписью: «Не влезай, убьёт!». Вот только я не из тех, кого останавливают подобные предупреждения.
— Алекс!.. Что случилось? Почему ты злишься?
Ни ответа ни привета.
— Эй!.. Я чем-то тебя обидела?
— Слушай, хватит уже издеваться! — внезапно взорвался Алекс и прибавил шагу, стремясь от меня уйти.
— Постой, не беги!
— Иди ты к чёрту! Больше я не позволю издеваться над собой!
— Да кто над тобой издевался? Что ты несёшь? — выкрикнула я ему вслед.
— Дурочку из себя строишь, да?
— Да ничего я не строю! О чём ты бредишь? — воскликнула я, действительно не понимая, о чём он говорит.
Алекс чуть ли не бегом вернулся и встал вплотную ко мне. Глаза у него сверкали как у разъярённого кота; да и вид такой, будто он вот-вот придушит меня.
— Вот теперь, глядя мне в лицо, попробуй соврать, что ты ничего не помнишь! — прорычал он.
— Я ни-че-го-ше-нь-ки не помню! — отчеканила я, не отводя глаз.
— Ну, ты и сука! — с чувством воскликнул Алекс, и я отшатнулась, испугавшись, что он залепит мне пощёчину.
И тут в сознании забрезжило понимание того, что произошло.
Проклятье! Не может быть, чтобы это вернулось! Ведь бабушка ещё в раннем детстве выколотила из меня всё, что отличало её ненормальную внучку от нормальных детей.
Это был своего рода лунатизм. По ночам я вставала и вытворяла такое, за что бабушка звала меня то ведьмой, то демоном, то исчадием ада — ярлык зависел от её настроения. Главное, наутро я ничего не помнила, и тем обидней было получать колотушки. Да и выходки были чисто ребячьи. Подумаешь целый дом кукол, которые на все голоса верещали: «мама!» и пьяной походкой разгуливали по комнатам. И что страшного в банках с вареньем или в ворохе новеньких платьев и туфель? Чего у меня не было, то я и создавала.
Конечно, было кое-что и посерьёзней. Когда Мишка, мой двоюродный брат, чуть не столкнул меня в колодец, когда я набирала воду, той же ночью он все грядки перерыл, причём голыми руками. Он сожрал столько червяков, что его два дня ими рвало. Зинка и Танька, подлые сестрицы Мишки, которые говорили обо мне всякие гадости, поплатились тем, что онемели на месяц. Самый мой серьёзный проступок заключался в том, что я сожгла курятник, в котором меня запирали для наказания.
Бабушка меня поколотила, а затем потребовала, чтобы я заплатила ей деньгами. Ночью на неё посыпались зелёные пачки, перевязанные жёлтыми резинками. Но бабушка недолго радовалась. Бумажные кирпичики не разбирались на отдельные бумажки. Поняв, что ими можно только печку топить, она, разозлившись, так меня избила, что пришлось вызывать фельдшера. Она была новенькой на селе и вызвала скорую из района. Болела я долго, еле оправилась. Бабушку даже собирались судить, но я сказала, что подралась с мальчишками и она не виновата. Это была ложь во спасение, но не этой сумасшедшей старухи, а самой себя. Окружающие так часто грозили мне детским домом, что я страшно боялась туда попасть, хотя теперь думаю, что вряд ли там было бы хуже, чем у бабушки.
