– А пока… Пока я подарю тебе эту заколку из мамонтовой кости! – торжественно произнес он так, словно вручал кольцо. – Возьми! Пожалуйста, носи ее, а я буду тобой любоваться!

Катя не понимала, зачем ей эта костяная штуковина, и что в ней красивого, но радовалась теплому отношению молодого человека и тому, что воодушевляет его своим присутствием. Большая, кремового цвета, заколка была неудобна. Вся ее поверхность оказалась испещрена изображениями резвящихся рыб. Тонкие светлые волосы девушки запутывались в узорах и рвались под тяжестью украшения. Но парень восхищенно захлопал в ладоши:

– Не снимай, носи всегда! Ты ведь выросла в лесу, Катя? Ты ловила рыбу? Тебе очень идет этот мамонт! Ты такая миниатюрная, ладненькая, круглолицая! Ты как настоящая якутская девушка, только беленькая!

– Я – карелка! – с вызовом напомнила ему Катя.

– Все равно! – он, довольный, перебил ее. – Мамонт – якутский!

Катя без памяти влюбилась в его глубокие темные глаза, кудрявые светлые волосы, неулыбчивое лицо и высокую худую фигуру. Несколько месяцев Катина душа пела во весь голос, точно в ней воскресли предки-рунопевцы:

«Разве могу я Тебе рассказать, как ожидала звонков, замирая? Как я порой, своё тело лаская, руки любила Твои представлять… Как отмечала на карте зеленой Наши проспекты, кафе и мосты… Как я хранила потрепанный зонтик, что надо мною распахивал Ты. Как подбирала слова молчаливо, письма писала дрожащей рукой. Как я считала сказочным дивом всё то, что связано было с Тобой!»

Кирилл не был ни внимательным, ни нежным, но счастливой Кате хватало в ту пору его присутствия и вечерних посиделок в сокровищнице его магазина. Она внимала лишь своим фантазиям и заоблачным чувствам, в то время как он жил иными, не понятными ей иллюзиями. Это была юношеская страсть, когда двое, не интересуясь внутренним миром друг друга, бросаются в пучину новизны, физического влечения и собственных вымыслов.

Едва узнав, что жена беременна, Кирилл начал фанатично ждать сына, заранее называя его Павликом. Нежно целуя Катин живот, он расплывался в блаженных улыбках, и тихо шептал: «Павлуша, сынок!»

Катя просила сделать ремонт, но муж уговорил отложить дела на потом – чтобы еще не родившийся ребенок не дышал пылью. Кирилл дарил Катюше цветы, непрестанно ласкал ее и готовил ей вкусности. Она была счастлива всю беременность. Но то, что вместо Павла Кирилловича она родила двух девочек, возмутило мужа до бешенства. Обожаемая жена вмиг стала чужой, словно совершила предательство. Между супругами пролегла глубокая пропасть. Разочарованно глядя на дочек, родитель будто спрашивал: «А это еще откуда?» Он не брал их на руки, и отказался придумывать имена. Измученная родами, сбитая с толку и напуганная поведением мужа, Катя подолгу рыдала, укрывшись в большом шкафу, и никого не хотела видеть.

«О, где вы, мои всемогущие покровители? – отчаянно вопрошала она, сидя на куче мятой одежды. – Почему вы покинули меня в этой нелепой беде? Болотный анчутка* забрал мое счастье! Он сочинил смертельную шутку, и вместо сына дворянского подсунул мне своих кучерявых бесенят! У него их, словно гороха, на всех хватит… Не жалко. Коварный анчутка явился, хоть я не поминала его, и отнял у меня любовь! Что теперь будет?!»

Брошенные в кроватке малышки истошно кричали. Катя глядела сквозь щелку шкафа на их спутанные золотистые кудряшки, будто на клубок ниток, прикатившийся от соседей… и с горечью вспоминала мшистые карельские болота.

Девочкой летним утром бегала она за ягодами. Под горой, над болотом плыл серый туман, шевелился и подрагивал, как липкий кисель хватал за ноги влажными лапами. «Глупый туманище, я тебя не боюсь! – нарочито хохотала Катюшка, размахивая плетеной корзинкой. – Скоро высоко взойдет солнце, загонит тебя в нору, и не выпустит до самого вечера!» На самом деле, она страшилась утонуть в вязкой топи, и, прыгая с кочки на кочку, спешила к суше, где в высокой траве начиналась тропинка. Изношенные тапочки намокли и соскальзывали с зеленого сочного мха к темной водяной бездне. Потревоженные лягушки лениво плюхались в болотную жижу и потешно дрыгали лапками, но Кате в каждом шорохе мерещились зловредные анчутки, норовившие схватить ее. Бабушка рассказывала, что их дом, построенный из гнилушек и старых веток, находится в центре трясины:

– Пол там выстлан удивительно ровным и мягким мхом, и хозяева с удовольствием зазывают к себе гостей, путая и сбивая с пути.

Девочка вздрагивала, теребя приколотую к ситцевому платью булавку: водяные анчутки подарков не принимали, и заговор против них не действовал, зато, как любая нечисть, они боялись железа.

– Анчутки почуют его за пять саженей, и уйдут прочь, – объяснила бабушка, но Кате все равно было страшно.

Наконец, Катюшка вылезала на берег, к земляничной поляне. Оглядываясь назад, она видела, что у песчаной мели, между торчащими из воды травинками, беспечно плавают бурые головастики и мечутся водомерки. Над ними висит комариная стая, и легкий ветерок гонит ее вглубь болота, а потом возвращает к суше.

Покинув Карелию, она скучала по лесам и болотам, даже по страху, что одолевал ее в глухомани.

«Неужели с тех самых пор анчутки следят за мной? – внезапно пришло в голову взрослой Катерине. – Не сумели утянуть в болотную пропасть, так решили погубить меня другим способом! Ведь я уже давно не прикалываю к одежде обережных булавок. Я забыла об этом.» И вся обида на Кирилла, всё безумство родовой боли, всё разочарование в семейной жизни выплеснулись в эту крамольную мысль, став криком души: «Вы все здесь, в этом гниющем Питере – вероломные анчутки! Ан. Антиквар, его зловредная мать и его агрессивно орущее отродье!»

На другой день Катя записала имена новорожденных как производные от «анчуток» – «Анисья» и «Анна».

По-своему Катя любила девочек, но считала их своей бедой, и ощущала себя виноватой перед Кириллом за их рождение. Эти давящие чувства передались дочкам. Даже много лет спустя Анисья и Аня старались вести себя тихо и не попадаться отцу на глаза.

Катерина не испытала от материнства счастья, словно провалилась после родов в черную пропасть. Кормление грудью стало тяжкой повинностью. Молока не хватало, добывать его приходилось со слезами и, казалось, под средневековыми пытками. Она злилась, когда голодные дети плакали, вынуждая ее к новым страданиям. Казалось, она навеки обречена на истязания. Юная мать не желала подходить к дочкам, но всё же делала это через силу. «Я должна любить этих анчуток, потому что так положено, – упорно внушала она себе. Но раздражение брало верх. – Ах вы, ненасытные болотные пиявки!»

Катя старалась быть хорошей матерью и следовать советам врачей, но все чаще ей в голову лезли мысли о том, чтобы выпрыгнуть из окна, или сбросить дочек с балкона. С их рождением супружеская жизнь необратимо изменилась. Теперь у Кати оставалось лишь одно желание: уснуть и никогда не пробуждаться. По утрам она надевала якутскую заколку из мамонтовой кости, но даже это больше не привлекало к ней мужа. Глядя пустыми глазами в потолок, она вспоминала руны своей бабушки:

«Снизойди, творец, на помощь, милосердный, будь защитой в этом очень трудном деле, в этот час, такой тяжелый! Чтоб от боли мне не сгинуть, от мучений не скончаться…»

Кирилл критиковал Катерину, ругал ее за слёзы, но ухаживать за детьми не помогал. А она продолжала любить его, и начала думать, что сама виновата в плохом к себе отношении: «Ведь я измучена и безразлична к супружеским утехам. Я плачу, вместо того, чтобы развлекать и ублажать мужа…»

После рождения детей Катя на работу не вышла. Хлопоты по дому давались ей тяжело. Она и думать забыла о модной мебели и новой посуде. Интерьер сумбурно дополнялся дорогими, удушливыми антикварными вещицами на усмотрение мужа. Апатия и отчужденность укоренились в Кате на долгие годы. Она редко бывала в хорошем настроении. При разговоре с ней дочкам казалось, будто мать кричит или отчитывает их. Теперь и Кириллу, и Катерине всё на свете виделось скверным. Ничем невозможно было их порадовать. «Куда исчезли красота жизни и пылкость нашей любви? Как я угодила в эту мерзкую западню? – сокрушалась Катя. – Лесные и озёрные духи позабыли меня, и звезды молчат, став далекими и едва заметными». Казалось, одни анчутки окружают прекрасную карелку, и дожидаются ее смерти. А Кирилл, бредя во сне, повторял странное слово: «Айталына!»