Они встретились на набережной у Спаса-на-Крови. Смущенный Друвис зачарованно смотрел на нарядную длинноногую Анну и не знал, что сказать. Он привык видеть ее в майках и джинсах или совсем без одежды, ослепительную в своей природной красе. И когда в тяжелый момент любовного признания Аня предстала перед ним величавой петербуржской царевной, он растерялся, застыдившись рабочей футболки, заляпанной цементом, которую забыл сменить. С раздражением он твердил себе: «Лучше бы я исчез! Но как быть, если не совладал с чувствами? Что делать дальше с этой озёрной феей?»

Ветер ворошил ее длинные золотистые волосы, пахнувшие ванилью. Глаза скрывали темные очки, а свежие губы ликующе улыбались. «Такие мягкие, нижняя чуть пухлее верхней», – вспоминая летние ласки, думал Друвис и понимал, что с головой увязает в любви. Ему остро хотелось жить, верить в волшебные сказки, смотреть в облака и плести Анчутке венки из желтых сентябрьских листьев. «Будто в жилах – не кровь, а тягучая нежность! Я впадаю в маразм, – счастливо думал он. – Так хочется верить фее. И верить в долгую жизнь!»

Аня млеющим взглядом скользила по телу мужчины, в объятьях которого проводила июльские дни и ночи. И не решалась протянуть ему руку, словно они только что познакомились. Глубокое чувство жгло ее душу и сковывало движения.

Облокотившись на перила канала Грибоедова, Друвис собрался с духом спросить у Анчутки о новостях «Галактики». Она залепетала о последнем рок-концерте, но от волнения заплетался язык. Озерный пришелец органично вписывался в колорит города: золото и малахитовый цвет купола собора оттеняли теплые нюансы загорелой кожи, рыжеватую щетину на щеках и яркую синеву глаз. Благородство его облика казалось царским, и Ане думалось только об этом.

– Концерт, не концерт, неважно, – проронила она. – Ты – моя сказка и мой сказочник. Ты не представляешь, что за цунами ты поднял в моей душе.

Друвис рывком притянул к себе Анну и до боли стиснул в объятиях:

– Я люблю тебя, Аня, люблю!

Происходившее с ними, напоминало могучее пламя, питаемое скрытыми силами. Тлеющая страсть вырвалась на свободу. И скоро Анчутка вновь изведала слияния, сводящие ее с ума. Среди строительной пыли и обитых утеплителем стен, на простыне поверх гипрока Ане казалось, что она взлетает светящимся воздушным шариком. Желание превратить в такой же шар Друвиса возвращало ее назад, и тогда она видела недоделанный проем окна, а за ним кирпичную стену двора-колодца.

– Что, что с тобой? – в волнении спрашивал пришелец, пронзительно глядя на нее.

– Всё то же, – еле слышно выдавливала Аня, с трудом заставляя губы шевелиться.

Сжимая ее, и серьезно глядя в глаза, он, ласковый и большой, находился внутри и души, и тела.

– Теперь мы по-настоящему, полностью вместе, – блаженно улыбнулась Анчутка. – Это – подарок Ивана Купала нам с тобой. – Она закрыла глаза, до конца не веря, что волшебство продолжается.

Подходило время отбытия Друвиса за кордон.

– Милая, что делать? – стонал он. – Невозможно оторваться!

Они медленно оделись и двинулись на вокзал. Ноги заплетались, а лица светились счастьем. Они держались за руки, стараясь продлить сладость прикосновений. Светила полная луна.

– Хочется, чтобы так было всегда, – подумала Аня вслух, и Друвис печально вздохнул:

– Несбыточная мечта. Почти всю жизнь я на заграничных вахтах, без трудовой книжки, и другой возможности добывать деньги у меня нет.

К скверу возле метро «Балтийская» подрулил желтый международный автобус. Пассажиры под присмотром водителя принялись загружать в багажник разноцветные сумки. Держась за руки, не отводя взгляда, Аня и Друвис до последней минуты стояли на тротуаре.

– С чувствами ничего не поделаешь.

– Совсем ничего!

При посадке Анна обрадовалась, подсмотрев в его паспорт:

– А ты не такой древний, как я боялась!

Через месяц Друвису исполнялось всего пятьдесят четыре.

– Древний, как же не древний. – Он грустно улыбнулся.

– Древний… но не очень! – развеселилась Аннушка. – И самый лучший!

Они стали встречаться каждые два-три месяца. Из рабочих поездок Друвис спешил в Петербург. Цвет каштанов сменялся кружением листопада, затем сугробами. Но каждое утро озерный пришелец провожал свою фею в «Галактику» и ревниво напутствовал: «Береги хвост, прекрасная птичка. Там много охотников за твоими перышками!» Прощаясь в подземном переходе, проникал языком сквозь ее губы, желая еще раз ощутить манящий вкус. Потом отстранялся, шептал «пока», и спешил прочь, скрывая подступавшие слезы трепетной и в то же время свинцово-тяжелой любви.

Каждый вечер Анна спешила домой, чтобы скорее очутиться в уютной постели и задохнуться в его объятиях, плакать от счастья, что они – родные. Именно в родстве душ Аня ощущала высший смысл Вселенной.

– Я стар, – вновь начинал ворчать Друвис. – Мы смотримся странной парой. Я – уже дедушка, дочь родила мне внука. А ты еще в бирюльки играешь.

Аня смеялась, слово «дед» не вязалось с любимым мужчиной.

– Тебе нужно радоваться нашей разнице, а ты стесняешься. Почему?

Друвис был непреклонен:

– Всякий встречный полагает, будто ты со мной из-за денег или жилья. Юные думают: «Вот чудачка! Резвилась бы лучше с нами, пока молода». А зрелые знают, что ты никогда не поймешь меня. Ты не вступала в комсомол, не боялась ядерной войны, не чахла в километровых очередях за продуктами, не носила тканых лифчиков без поролона. Не ходила на первомайские демонстрации. Для тебя Латвия – заграница, а для меня Латвия и Россия – одна страна! Ты рождена на обломках великой державы, без правил и ценностей, свободной, но потерянной. Анархизм укрощен в тебе лишь инстинктом выживания. Птичка моя! Нам не дано увидеть вселенные друг друга! Разница в возрасте рождает параллельные миры! Твой мир для меня – смешной и наивный лепет. Мой – для тебя – скучная, плесневелая небылица. Вот и думают люди, что я старый, но обеспеченный пень. А ты – моя свеженькая живая игрушка. Красивая, соблазнительная! То, что ты глубокая личность, со сложными чувствами, они не допускают! Они завидуют, словно вкусному торту! Фантазируют, какие чудеса я вытворяю с тобой в постели, сколько получаю наслаждения. Они видят, что очень скоро мне будет плохо, и злорадно смеются.

Аннушка слушала его речи и слабо возражала:

– Ты ведь знаешь, что все это – ерунда?

Друвис нервно разводил руками:

– Как знать?

– Мы вместе, и всё хорошо, – успокаивала его Аня.

– Ладно, не бери в голову. Жизнь – веселая штука! – Пришелец старался быть остроумным. – Главное – не концентрироваться на недочетах.

Анчутке нравилось, как они с Друвисом выглядят вместе. Раньше она не любила зеркал, но теперь любовалась отражением общности с «латышским папой». Внешне их сближали большие лучистые глаза, его – ярко-голубые, ее – густо-синие. И благородные черты, высокий рост, русые волосы, светлые – ее, и чуть темнее – его.

– Как есть – отец и дочь. Семейный портрет, – шутил Друвис, обнимая ее у зеркала.

– Давай фотографироваться, – предлагала Анчутка, но озерный пришелец отказывался:

– Я вижу на фото не наше общее время, – хмуро объяснил он, – а роковой контраст румяной мордашки и морщинистой старости.

Напрасно Аня убеждала его, что это не так:

– Нас разделяет целая эпоха, да, целая жизнь, однако в масштабах века не очень много! Просто я выгляжу младше своих лет, а в твоем обществе у меня так сияют глаза, я так резвлюсь и радуюсь жизни, что кажусь еще моложе.

Она любила Друвиса со всей пылкостью молодости, хотела рожать от него детей, и сердце ничего больше не желало знать. Девушка не думала о том, что Друвис отсылает деньги всем своим детям, и взрослым, и несовершеннолетним, что его мучают проблемы с работой и здоровьем, что их общего ребенка ему не потянуть. Что, даже случись малышу родиться, Друвис не увидит его школьного выпускного, а она останется молодой вдовой. «Миллионеры и известные артисты могут себе позволить поздние браки с детьми, – любил повторять Друвис. – Но простые смертные не имеют на это права».