– А как же еще? – Белов от отчаяния выпустил все свои мысли на волю. – Так мы будем вместе!

– Вам нужна не уборщица… любовница?

– Мне? – глупо спросил Белов и почувствовал, что начинает краснеть.

– Ну, да… – она была серьезна, она ни в чем его не обвиняла. – Лейтенант Габуния сказал, что вы женаты. Это правда?

Белов нахмурился, он не понимал, при чем здесь его жена. Совсем не хотелось вспоминать о ней. Он мысленно отодвинул жену в сторону.

– Саша, хотите, я все про себя скажу? – она опять очень просто улыбнулась, безо всякой игры, или какой-то еще мысли.

Белов напрягся, он ждал, что сейчас его пошлют куда подальше. Он стряхнул с себя робость:

– Скажите! – тоже перешел на «вы». Нечаянно вышло, но он сам почувствовал, что так стало лучше. Она стала еще желаннее.

– Хорошо, – она глянула по пустой улице, – давайте на лавочку…

Они сели, и опять она сама села так близко, что он почувствовал ее. И даже взяла его под руку и доверчиво прижалась, заглядывая в глаза:

– Саша, ничего, что я называю вас Саша, – она озорно улыбнулась, – Сан Саныч мне тоже нравится! Почему вас так зовут?!

Белов слушал ее, и смотрел на нее… и ему было плохо. Она прижималась, и эта ее приветливая улыбка, как будто они были знакомы сто лет… Он боялся, что она сейчас будет говорить что-то вежливое. Если бы он мог, он не стал бы ее слушать.

– Саша, вы мне очень нравитесь! – она наклонила голову, будто положила ее на плаху.

Белов замер и не шевелился.

– Знаете, почему я говорю об этом? Потому что очень, очень нравитесь! Мне так никто еще не нравился! – Белов слышал, как она волнуется, как стучит ее сердце и слегка дрожит голос, он взял ее маленькую руку, и она впервые, ясно, нервно и крепко ответила на пожатие. – Вы мне так понравились, что я просто не могла на вас смотреть, но подождите, я собьюсь. Я когда-то, в той еще жизни смотрела фильм, в котором двое любили друг друга, не зная, как их зовут. Они не знали имен друг друга. Они были свободными, то есть, нет, у него была жена, у нее муж, но вообще они были свободными людьми, не как я, понимаете… Я не то говорю, да? – Она замолчала, отвернулась от него и стала смотреть на залив. Потом заговорила медленно: – Последний раз я так разговаривала с парнем восемь лет назад. Это было в Риге, я была там у подруги. Мы до войны учились вместе в пансионе, в Париже… – она посмотрела на Сан Саныча, соображая, надо ли объяснять, – это долго рассказывать… Мне было шестнадцать, ему восемнадцать. Он был высокий, очень умный и деликатный. Он хорошо говорил по-французски. Мы всю ночь гуляли вдвоем после его выпускного вечера, знаете, раннее утро, солнце вставало… Его звали Айварс, и я думала, как же мы сможем быть вместе, если я живу в оккупированной Франции, а он в Латвии? Представляете, что меня тогда волновало?! Через неделю нас сажали в деревянные вагоны, пахнущие навозом. Это была моя первая любовь, я долго грустила о нем…

Белов слушал внимательно. Николь думала о чем-то, посмотрела на него пристально, но решительно тряхнув головой, продолжила:

– Я не знаю, почему мне хочется рассказать вам это. Наверное, потому что я знаю, что мы скоро расстанемся… Но это не главное… Я здесь все время одна, все время думаю о жизни и о любви людей друг к другу… Если вам будет неинтересно, скажите мне! – Она замолчала, теребя пуговицу кофты. Глянула на Белова быстро и внимательно: – Я сегодня увидела вас и весь день думаю о своей любви… В сорок третьем, когда нас везли сюда на барже, мы всю дорогу разговаривали с одним немцем. Его звали Людвиг, как Бетховена. Он был красивый, только очень худой – еды ни у кого не было. Мне его было жалко, но знаете… я им любовалась! Я не могла не смотреть на него – прекрасные, грустные голубые глаза на таком красивом лице. Он был очень добрым и все время помогал другим. Я тогда плохо говорила по-русски, а он хорошо – он был с Волги… Их выгрузили в Сопкарге, и он умер в тот же год, очень скоро. Я только потом узнала. Я плакала целую неделю – знаете, о чем я жалела? Что не сказала ему ничего, не сказала, что он мне нравится, что я влюбилась. А он мне очень нравился, так бывает, не важно, что всего одна неделя вместе… – я за эти годы многому научилась. Я не сказала, а возможно, ему это было нужно. Он умер, не зная о моей любви… – она подняла глаза на Белова, – вам может показаться, что это все ерунда, но… понимаете… – Николь замолчала, повернулась на залив, на далекое солнце в дымке утреннего тумана. – У нас нет никакой другой возможности сказать Господу, что мы есть! Единственное, что у нас есть, это любовь!

Сан Саныч совсем запутался. Он не ожидал ничего такого. А может, как раз и ожидал – такая необычная девушка и должна была быть такой. Он сидел тихо, глядя себе под ноги.

Николь посмотрела на него, кивнула молча, рука расслабилась в руке Белова. Она медленно и вдумчиво заговорила:

– Я все время думаю о таких вещах, смотрю на этот залив и думаю. Залив меня понимает без слов. Вчера вечером, когда увидела вас, я сказала себе, какой он красивый, не стесняйся этого, это можно! Пусть на один вечер! Люби его! У тебя есть только сегодня, чтобы его любить, глядеть на него, сколько хочешь! Не стесняйся никого! Вот! Почти так я и делала… у меня никогда такого не было, и я очень вам благодарна!

Она опять замолчала, смело посмотрела на Сан Саныча и улыбнулась:

– Вы думаете, я ненормальная? Ну, хорошо! Я буду вас вспоминать… буду думать о вас, разговаривать, сидеть с вами на этой лавочке и держать за руку.

Она смотрела очень просто, в ее глазах не было ни выдумки, ни хитрости, они были ясными, как утренняя заря, окружавшая их. Белов тряхнул головой, запустил руку в волосы:

– Николь, – Сан Саныч первый раз произнес ее имя вслух и сам удивился, как крепко оно звучит, – я не знаю, что хочу сказать…

– Ну и не говорите ничего! – она осторожно прижала ладошку к его губам. – Не надо никакой матроски – от этого будет только плохо! Я весь вечер обманывала себя, я сказала себе, что я свободна! Такая глупая ложь не может жить больше, чем один вечер. Нельзя любить несвободной – так говорил мой отец, его расстреляли немцы…

– Да? – машинально удивился Сан Саныч.

Он не то, чтобы не понимал ее… он никогда ни о чем таком не думал. Ему ясно было, что их бессонная ночь прошла и от этой мысли на него навалилась усталость. В наступающем дне почему-то не было радости и почти не осталось очарования. Как будто сама жизнь вдруг встал между ними.

– Я пойду! Не обращайте на меня внимания, я сама не все понимаю… Вы капитан – сильный и свободный, вы не можете быть несчастливы!

Она открыла калитку. Белов обреченно смотрел ей вслед. Она обернулась на крыльце:

– Спасибо вам за все! Сан Саныч!

На рейде у совхоза простояли сутки, брали на борт соленую рыбу, погрузкой командовал боцман, закончили только к ночи, и Егор снова попросился на берег. Белов был выпивший – с Габуния сидели с обеда в капитанской каюте – ему самому, то очень хотелось на берег, то становилось необъяснимо стыдно и не хотелось совсем. Он посмотрел на своего боцмана хмуро и, хотя должны были выходить вечером, отпустил до двух утра. Грач уплыл с Егором «отблагодарить» Гюнтера.

Белов с Вано вышли подышать, смотрели, как удаляется шлюпка, работы стихли, команда ужинала в кормовом кубрике, матрос Климов заканчивал сращивать металлический трос, гремел негромко по палубе. И в природе все успокаивалось и затихало – не горланили чайки, не так громко плескалась рыба – белая ночь, она все равно ночь.

Вано соскучился по свежему человеку, да и возрастом они были близки, говорил и говорил. Про счастливое детство у бабушки в деревне, про прекрасный Тбилиси, читал на грузинском стихи Нико Бараташвили, рассказывал, что Нико, как и Лермонтов прожил всего двадцать семь лет, и что он, Вано Габуния, проживет столько же! Они вернулись в каюту, Сан Саныч не мог уже пить, но перед гостем было неудобно, и он достал еще бутылку спирта.