– Какая скука?! Я все время на катере, она одна на хозяйстве.

– Зэки не беспокоят?

– Нет, ничего, под конвоем ходят… – Петя мигнул Белову, опять нагнулся под кровать и, пошарив, вытянул приклад ружья. – У меня тут все нормально!

– Они под наши палатки ямы рыли… – улыбнулась Галя, – обычные люди, им и разговаривать с нами не запрещено. Кормежка сытная, они сами рассказывали. В зоне ларек есть продуктовый…

– Кормят их хорошо, это точно, – перебил Петя, – моя мать в Красноярске хуже питается! Баню вон отгрохали! Для нас старая развалюшка на берегу, а им новая баня!

– Так сколько их, а сколько нас… – заступалась Галя.

– Поэтому я в озере моюсь, а они в бане! – наседал Петя.

Галя хотела еще что-то сказать, но не стала. За брезентовой стенкой в соседней комнате сначала долго шептались, а потом топчан заскрипел так ритмично, что Белов невольно покраснел, а Галя вышла из комнатки. Петя только хмыкнул на это дело и весело склонился к уху Сан Саныча:

– По нескольку раз за вечер так! А бывает и с двух сторон! А у меня Галька с таким пузом! Хоть беги! Давай выпьем!

Выпили. Петя опять склонился к уху Сан Саныча:

– Это-то ничего, весело, – кивнул на скрип, – дня два назад у соседа понос случился! Вот концерт был – всю ночь с ведра не слезал! Как даст! Как даст! Да на всю палатку!

Распрощались ближе к полуночи. Петя пошел проводить Белова, закурил. Оступаясь в грязь, по доскам выбрались на деревянный тротуар. Обстучали ботинки. Живыми хвойными запахами тянуло из тайги. В тихих сумерках, сразу в нескольких местах, негромко пели.

– Ну давай, – протянул руку Белов, – хорошо тут у вас! А будет еще лучше!

– А то! Бросай ты свою Игарку, вон, видал, какой дом культуры строят! Потом сразу ресторан! Отдельное здание с верандой и с видом на Енисей обещают!

Сумерки стали погуще, на столбах вдоль улицы горели лампочки, дизельные генераторы гудели в разных концах. Белов шел, прислушиваясь к ночной жизни поселка, тихо гордился и думал, что и вся страна так же строится, огромная его страна – от знойного Туркменистана, где он никогда не был и до ледяного Диксона, где бывал не раз – Союз Советских Социалистических Республик.

Енисей не виден был за полосой леса у берега, в другую же сторону, вглубь тайги ярко освещались строгие палаточные скопления, окруженные вышками. Пароход загудел протяжно на реке, Белов вспомнил о своих на буксире и заторопился по свежему, пахнущему смолой тротуару.

Бакенщик Ангутихинского участка, Валентин Романов, надевал плащ в сенях. Слушал, как грохочет и воет снаружи, застегивался неторопливо. Сунул папиросы и спички во внутренний карман и толкнул дверь, ветер навалился с другой стороны, не давая открыть, потом рванул ее из рук и ударил в лицо. Валентин, удерживая капюшон, глянул сквозь стену дождя на Енисей. Реку задирало тяжелым седым штормом. Холодный Север упирался против течения, рвал волну в мелкие клочья – серая масса неслась над взлохмаченной рекой. Листья и ветки летели, кувыркаясь, в осатаневшем воздухе, березы гнуло до земли.

Валентин вернулся в сени, прикурил папиросу, зажал ее в кулак и пошел проверить лодки. Они были вытащены, сети, снятые с вешал надежно придавлены камнями. Все у него было на месте. Романов присматривался к беснующемуся Енисею, непонятно было, надолго ли? Из-за острова показалось судно – небольшой буксир, прижимаясь к его берегу, быстро шел по ветру. Временами волны нагоняли и окатывали низкую корму. «Полярный», – узнал Валентин, и стал спускаться к причалу деревянной лестницей.

В узости Романовской протоки было тише, буксир начал подваливать к пирсу, толкнулся бортом, матросы цепляли кнехты. Дверь рубки отворилась, оттуда, застегиваясь на ходу, выбрался Белов и шагнул на пирс, протягивая руку:

– Здорово, дядь Валь! – Сан Саныч лучился счастьем. – Во натерпелись! Мои орут, давай отстоимся… Дядь Валь, ты чего какой, не рад, что ли?! В Туруханск идем, в мастерские, постою у тебя денек, не прогонишь?!

– Пойдем! – кивнул Романов и стал подниматься наверх к дому. Очередной шквал налетел, заглушил его слова и поднял полы брезентового плаща выше головы.

Рябоватое, с суровыми морщинами лицо бакенщика оставалось невозмутимым, и безрадостным. Небольшие глаза, брови со шрамами, тяжелые плечи – он был похож на медведя среднего размера. Так же и ходил, слегка косолапя и сутулясь, как будто природные силы сами собирали его в неторопливый и грозный комок.

Белов вернулся в каюту, взял приготовленный кулек конфет, коробочку цветных карандашей и книжки-раскраски, бутылку коньяка засунул во внутренний карман плаща. Старпом, большую часть шторма отстоявший за штурвалом, собирался в душ. Стоял среди каюты в одних трусах и задумчиво, и устало глядел на кусок хозяйственного мыла, как будто решал идти мыться или завалиться сразу до завтрашнего утра. Егор забежал босиком, держа сапоги голенищами вниз, из них еще текло, боцман поставил их к горячей батарее и стал наматывать сухие портянки. Белов, спрятав гостинцы под плащом, сошел по трапу и стал подниматься к дому.

Такие хозяйства, как у Романова были по Енисею редкостью. Обычно бакенщики обитали в небольших казенных домиках, лодка, да сети у берега. Огородики – у кого были, у многих же и их не было. В Ангутихе домик бакенщика был на краю деревни, Валентин, устраиваясь на работу, отказался от него и построился на острове напротив – в сосновом лесу над невысоким каменным мысом. В первый же год срубил избу с холодными сенями, потом пристроил веранду. За домом был вымощенный полубревнами двор, закрытый со всех сторон постройками: баней, сенным сараем, стойлом для коня, теплым хлевом для коровы и поросят, и летней кухней с большим столом под навесом. Все это постепенно за пять долгих зим устроилось.

Дальней стороной двора была мастерская с длинным верстаком и печкой-буржуйкой. Бакена, бочки, ульи, мебель и даже лодки – все делалось здесь.

В доме было тепло, Сан Саныч раздевался в сенях, прислушиваясь к запаху свежего хлеба. Анна выглянула из кухни, кивнула приветливо, она была на девятнадцать лет моложе своего мужа, но под стать ему – крепкая и молчаливая. За столом с кружками молока и ломтями хлеба сидели два загорелых белоголовых крепыша-погодка трех и четырех лет и такая же светленькая полуторагодовалая девочка.

– Ну, Васька-Петька, что я вам привез! – Белов присел к столу и стал доставать подарки.

Дети радостно обернулись на мать, та сказала что-то по-латышски и мальчишки, косясь на подарки, послушно взялись за свои кружки.

– Пусть доедят, Сан Саныч, молока хочешь? – Анна подошла с алюминиевым бидончиком в руках. Она говорила с красивым акцентом.

И хотя Николь говорила совсем без акцента, они были похожи, обе ссыльные… Белов рассеянно кивнул головой, невольно чувствуя, как сжимается сердце. Взял кружку, расплескивая молоко.

Летом он редко думал о Николь. Только когда хорошо выпивал, начинал вдруг тосковать, но ближе к осени стал чаще о ней вспоминать, и не с пьяной тоской, но вполне бодро понимая, что после навигации, мог бы как-нибудь и съездить к ней. Далеко, правда, было, и никакой транспорт туда не ходил. Самым непонятным было то, что связи со ссыльными не приветствовались…

У Романова все было очень похоже – жена ссыльная и нерусская. Поэтому Белову и хотелось обстоятельно поговорить с Валентином – он был ему почти отцом.

Через час шторм стал стихать – то ли выдохся, то ли ушел выше по Енисею, к Туруханску, с ним и ливень кончился. Было уже начало сентября, вполне мог бы и снежок полететь, но природа продолжала вести себя по-летнему. И тепло было, и желтеть еще не начало. Белов с Романовым сидели на лавочке над гранитными лбами, круто уходящими в воду. Воздух после ливня был чистый и снова теплый, березы, ошалевшие и насквозь мокрые, пошевеливали прядями, поглаживали друг друга, будто вспоминали, как страшно только что было. Одну, раздвоенную, все-таки сломало, и она лежала, придавив белым стволом молодые сосенки. С крыш, с деревьев текло, капало громко. Енисей разгладился и только привычные взмыры со дна, да нервные узоры шалого ветерка беспокоили поверхность.