– А можно бы и в полседьмого, не отлежали бы бока!

– У нас дневальный сегодня аккурат на час раньше разбудил, паскуда… перепутал, гад… – сказал самый маленький и угрюмый.

– Подъем, окончание работы, сбор на поверки, отход ко сну объявляются установленным по лагерю сигналом, – продолжил чтение молодой.

– Это чего ты сказал? – все не понимал костромич.

– Вот ты, дядя! Топорик-то у тебя в руках, как птичка летает, а мозгу-то нет совсем! Про рельсу тебе написали русским языком, ты что делаешь, когда рельсу слышишь?

– Чово… – хитро ухмыльнулся старичок. – Бушлат на голову натягиваю, вот чово… Как все!

– Ага, вертухаев с палками ждешь! – заржал молодой.

– У нас на Колыме рельсу эту поганую «цынгой» мужики прозвали, – кивнул головой угрюмый.

– Чего ты там все неинтересное читаешь, ну-ка, поищи, чего посмешнее!

Молодой побежал глазами по строчкам.

– Во! Для заключенных устанавливается 9-часовой рабочий день, с предоставлением 4-х дней отдыха в месяц, а также общеустановленных праздничных дней.

– Вот это подходяще! Это, я вижу хороший лагерек! – закивал седой головой костромич. – Я бы в таком поработал! Это же какая справедливость важнеющая! У нас и в колхозе такого не бывало! Четыре дня выходных! А про зачеты там не сказано?

– Лагерь на лагерь не приходится! Был бы начальник подходящий… У нас на Колыме один лагерь был… – начал рассказывать угрюмый, доставая махорку.

– Во, смотри… – перебил чтец, – обязанности твои тут! «Беспрекословно подчиняться и выполнять требования конвоя, надзирателей, технического руководства и администрации, звеньевых, бригадиров, мастеров, руководителей работ, начальников цехов и т. п.»

– Собак забыли, – притворно сокрушился костромич. – Нет там про собак-то? Их-то обязательно… я оплошал третьего дни на этапе, а она, возьми и поучи меня за штаны-то! Вот! – он ловко повернулся на лавке и показал большую заплатку. – До мяса, Господь уберег, не достала! Второй год сижу, а первый раз такая оказия! Штанов-то как жалко!

Все засмеялись. Принесли хлеб от лейтенанта.

Горчаков, не обращая внимания на балагуривших плотников, обживал новый медпункт. Из старого лазарета перенесли кое-какую мебель, шторы из мешковины, матрасы. Георгий Николаевич стоял среди пустого пространства палатки и о чем-то сосредоточенно думал.

– Вот мужики пол сделали, Георгий Николаич, – восхищался Белозерцев, выметая стружки, – как бы из-за него не отобрали у нас эту палатку. И от вахты недалеко… может, чем его позагадить? Как думаете? Говнеца какого не поискать?

Ночью начал быстро подниматься Енисей. Штабеля пиломатериала, выгруженного сразу за торосами, зашевелились, заливаемые водой. Пригнали сотню полусонных заключенных из-за колючки, и те, мокрые, кто по колено, а кто и по пояс, перетаскали всё выше на берег. Покидали небрежно, огромной горой, ощетинившейся во все стороны брусом, углами щитов и досками.

Когда заводили обратно в зону, одного недосчитались. Подняли весь тысячный этап, что прибыл вечером и кемарил у костров. Построили и остаток ночи продержали на ногах. Считали и пересчитывали, путались с формулярами. Всем было понятно, что исчезнувший скорее всего просто сорвался с тороса и утонул. Уйти он не мог – доходяга был.

Ночь была светлая, безоблачная и от этого казалась еще холоднее. Людей выстроили в кривые арестантские колонны по пять прямо среди неубранных деревьев и кустарников. Они зевали в строю, спали стоя, кому повезло, облокотился на ствол или присел в серединке. Редкий конвой тоже клевал носом, только овчарки с голодухи принимались вдруг свирепо орать, на них от усталости уже не обращали внимания.

Лейтенанта Иванова подняли среди ночи. Он сидел на ящике, допрашивал и аккуратным почерком записывал показания. До самого солнца держал всех на ногах, словно все эти серые, устало зевающие и безликие люди, и были виноваты.

Формально ответственным за случившееся был старший сержант, но он отпирался, валил на то, что он начальник караулов двух барж, что стрелков у него только на это и есть, и что он не должен был охранять спецконтингент на берегу. Должен был сдать с рук на руки и все.

– Кому сдать? – негромко задавал вопрос Иванов.

– А я откуда знаю? – отвечал сержант виновато, но и злорадно, – Вон, есть у вас ВОХРа[19], пусть бы и брали! Я за баржи отвечаю… жратву выдали на две недели, а плывем месяц!

Старший сержант был старослужащий, воевавший, присел на корточки, он почти уже час стоял перед этим тупым летёхой со взглядом змеи.

– Встаньте хорошо, сержант! – лейтенант перестал писать и посмотрел на седоголового начальника конвоя долго и холодно. – Я ведь и наручники могу надеть?!

Иванов хорошо понимал, что начальник конвоя прав, но фиксировать все, как есть, нельзя было. Охраны не хватало и на сотую часть заключенных – два взвода сидели в соседнем поселке, на другом берегу Енисея, где их застал ледоход, а те полвзвода ВОХРы, о которых говорил сержант, охраняли стройматериалы – за них можно было получить похлеще, чем за утонувшего зэка.

Лейтенант задумывался надолго и с тяжелой внутренней тоской невыспавшегося и занимающегося нелепейшей работой человека, глядел на блеклое солнце, встающее в весеннем рассветном мареве с другой стороны Енисея. Лейтенанту, как человеку правильному, давно все было ясно, он ненавидел вечный русский бардак и русскую лень. Наверняка кто-то из зэков, а может, и конвойные видели, как тот доходяга упал в воду, но никто не дернулся помочь, и сейчас стоят и молчат, боясь наказания. Эту охрану можно поменять местами с этими зэками – ничего не изменится!

Сержант сидел рядом на пеньке, кашлял простуженно, сморкался в грязную тряпку и недовольно вздыхал. Так же кашляли, утирались рукавами и тихо разговаривали заключенные, освещенные красноватым утренним солнцем – тихий гул стоял над тысячной толпой. Никому здесь, начиная с Иванова, не было никакого дела до утонувшего, но особист обязан был провести расследование, а зэки обязаны были стоять там, где им укажут.

С начала ледохода прошла неделя. Енисей очистился, вода больше не поднималась и даже начала понемногу уходить. Воскресенье девятнадцатого июня выдалось ветренным, но на солнце было жарко. Облака летели на север, их обгоняли стаи чирков, куличков, и другой, мелкой уже птицы. Торопились в родную тундру, где никогда не заходит солнце.

Колесный пароход «Мария Ульянова» привез в Ермаково вольнонаемных, большую партию охраны в новенькой форме, а в просторных трюмах еще один этап заключенных. Конвойные войска менялись на ВОХРУ, образовывались лагеря, колонны, командировки.[20] Назначались бригадиры, нарядчики, десятники и их помощники с дубинками или без. И начальство, и охрану вокруг работающих людей стало заметнее. Много привезли и овчарок, для них спешно строили вольер, размером с небольшой лагерь. Многоголосый лай не стихал ни днем, ни ночью.

Гигантская разгрузка нарастала и продвигалась вдоль берега. Несколько тракторов урчали, стрекотали натуженно выхлопом, пытаясь прочистить дороги на берегу и в тайге. Вся узкая полоса вдоль Енисея была завалена горами стройматериалов. Конца этому не видно было – шевелящийся, покрикивающий, скрипящий механизмами, но больше зло матерящийся людской муравейник делал свое дело.

Под топорами и пилами падала и падала тайга. Расчищались стройплощадки, ставились палатки – под жилье, склады, столовые и туалеты. Рабочих рук теперь хватало. За Ермаково начали огораживать два больших мужских лагеря, один женский и несколько отдельных вспомогательных лагерей, вроде «Разгрузо-погрузочного» или ОЛП «Центральные ремонтные мастерские».

Охраны тоже было много, ели и спали служивые в таких же палатках, что и заключенные, на тех же сплошных нарах.