Было четыре утра, «Полярный» ходко шел вниз, в Игарку. Солнце уже высоко поднялось над правым берегом, Енисей почти очистился, лишь изредка, виднелись в волнах небольшие льдышки, как называл их главный механик, притонувшие уже, иные, правда, размером с полбуксира. Плыли и живые деревья с корнями и кроной, вывернутые половодьем где-то на таежной речке.

За штурвалом стоял капитан Белов, в темно-синей рабочей тужурке, в новенькой фуражке с кокардой и новых погонах лейтенанта-речника с двумя звездочками. Капитан был выбрит, в рубке приятно пахло одеколоном «Шипр». Белый подворотничок подшит аккуратно, но не застегнут, чтобы из-под тужурки было видно тельняшку. Рядом на высоком стуле в самовязаном сером свитере сидел старый механик Иван Семеныч Грач и показывал на льдышки.

– Все, чисто! Считай, прошел батюшка-Анисей, – говорил старик сиплым трескучим голосом с видимым удовольствием, – пронесло на этот раз, Сан Саныч! Винт целый, руль целый! Считай весну пережили… Вон еще льдышка! Эта нам не страшная, мимо…

Грач по привычке, всеми пальцами прихватывал то правый, то левый ус, закручивал их концы вверх, сам глядел в сторону недалекого берега. Двигатель работал вполсилы, а летели со скоростью курьерского.

Белов подкручивал штурвал и тоже довольный поглядывал на берега, на неразогревшееся еще, прохладное утреннее небо. Он прямо счастлив был, что вырвались. В Ермаково пришел огромный караван – двадцать с лишним барж – и «Полярный» три дня крутился с маневрами в ермаковской протоке. Эту баржу – туда, эту – сюда, нет, тут не разгрузить, давай дальше, давай, давай… С приездом начальства из Игарки командиров стало слишком много.

– Везут и везут, разгружать уже некуда, – капитан произнес вслух конец своей мысли. – Сгноят половину! Бардак, получается, Иван Семенович…

– Ну! – Грач свернул козью ножку, зажег спичку и скосил глаза к переносице, целясь подкурить. – А где у нас не бардак, Сан Саныч? Зэки, что за работники?! Игарку, вон, возьми…

Иван Семеныч подкурил, газета на конце самокрутки вспыхнула огоньком, он притушил ее пальцами, прикурил еще раз и с наслаждением пыхнул клубами синего дыма из ноздрей. Сразу всю небольшую рубку завесил.

– В Игарке, пока зэков не было, все как на дрожжах росло! Вольные за три года два лесозавода отгрохали, причалы, склады… жилье хорошее. Архитектор из самой Москвы был!

– Как это не было зэков, чего говоришь? – не поверил Белов.

– Не было! – грозно просипел Грач. – Игарку вольные начинали. Акционерно общество было «Комсеверопуть» – они нанимали! Люди мешки денег везли отсюда. Ну и работали… не то, что зэки, ясен хрен. Тут жизнь была мировая!

Грач посидел, покуривая и вспоминая, потом тряхнул головой:

– Ссыльные были, это да, а зэков не было. В 1929 на берегу высадились – там тайга глухая была, а в 1931 уже городом стал! Вот так! А ты говоришь! – Иван Семеныч пососал из козьей ножки.

В рубку заглянул Егор Болдырев с горячим чайником. Взгляд у боцмана был такой, будто просто шел мимо. Ушанка на затылке.

– Опять сами за рулевого, Сан Саныч? – не одобрил боцман своего капитана, которому не положено было стоять за штурвалом.

Белов не ответил. Боцман втиснулся, обходя старика-механика. Снял телогрейку и повесил на крючок. В рубке было тепло от батарей. Егор Болдырев был курсантом все того же Красноярского речного техникума, который заканчивал и Белов. Ему недавно исполнилось шестнадцать, и боцманом он работал первый год.

– Сашкина же вахта… А, хотите, я… – Егору хотелось встать к штурвалу, за этим и пришел.

– Сам покручу пока, после завтрака приборочку наведите.

– Палубу всю драить?

– Корму не надо – угля насыпем…

– Балуешь ты их, Сан Саныч, в мои времена матросы и спали со швабрами! Все блестело!

Егор хотел сказать, что у него тоже все блестит, но смолчал. Старый Грач не упускал случая, чтобы маленько не поучить Егора, боцману это не нравилось.

– Смотри-смотри! – механик показывал на небо.

В голубом просторе невысоко над кораблем летел большой косяк гусей. Треугольником, ровно шли, как будто бы и не сильно работали крыльями, но летели быстро. Словно густой весенний воздух нес больших птиц.

– Юг дует… домой их несет! – Белов вцепился взглядом в вожака. Тот уверенно вел за собой всю стаю, – знает дорогу! Никакого сомнения в нем! Всегда удивляюсь!

– Штук сто, не меньше… – восхищенно просипел Иван Семеныч, – давайте, летите, мы к вам, бог даст, наведаемся. Ох, моя старуха гусятину любит!

– Тридцать восемь, – оторвал взгляд от неба Егор.

– Чего, тридцать восемь, я тебе говорю под сотню, я их знаешь, сколько перебил… – строго нахмурился Грач.

– Я подсчитал! – стоял на своем Егор, выходя из рубки.

Капитан их не слушал, с жадной радостью человека, соскучившегося по работе, глядел на воду, на бурливые и грязные весенние взмыры[28], выбивающиеся из глубины. Пароход переваливал к правому берегу. Солнце поднималось все выше, Енисей заголубел, левый берег был завален высокими белыми торосами. Здесь их никогда не снимало водой, они держались до июля, истекая под солнцем. На высокой правой стороне лес стоял еще зимний, серый, снег лежал по лощинкам, березы стройными белыми стволами вертикально штриховали склон до самого хребтика. Елки, да кедрушки выделялись темно-зелеными пятнами. Все было чуть-чуть скучноватое и по-весеннему грязное, но березы уже покраснели, наливаясь соками, – присматривался Сан Саныч… – обернуться не успеешь, уже лето!

– У тебя, Сан Саныч, дети есть? – спросил механик.

– А? Нет…

– И у меня вот нет, – продолжил разговор Грач, – старуха моя застудилась по молодости и не могла родить. Раз пять брюхатил ее, а не вынашивала.

Грач помолчал, безразлично глядя далеко вперед, туда, где Енисей сходился с небом. Лицо у деда было в глубоких обвисших морщинах, голова седая, с редкими старческими завитушками волосиков на затылке и плешью на макушке. Только боевые усы седой проволокой торчали в стороны. Они с Беловым знали друг друга недолго, месяц, пока готовили судно в Красноярске и вот на реке. Дед был ничего, соображал в железках, уставал только и любил привалиться. У него даже в машине был уголок, выложенный изношенными телогрейками, где он любил покемарить, «под шумок» негромкого парового двигателя. Утром, правда, всегда вставал рано.

– Моя старуха племянниц-двойняшек вырастила… десять лет с нами жили… – дед смотрел на Белова, но мыслями был где-то далеко. – Они нам родней родных были, а выпустили ихнюю мать – сестру мою, она и забрала. И они ушли! Своя кровь!

Старик изучил погасшую самокрутку, но прикуривать не стал.

– Десять лет по лагерям шаталась… Больная вся вернулась, матерится, курит, как мужик, а они все равно к ней прибились.

Белов слушал внимательно, поворачивал голову от воды и глядел на старика.

– Спросить хочу, Иван Семеныч… ты же всю жизнь флотский…

– Ну, так! – дед посмотрел на Белова, как будто не понимал, как еще можно прожить жизнь.

– Все лето на реке, а жена там… Я в прошлом году женился… – Белов замялся.

– У меня старуха правильная в этом вопросе. А ты что же, сомневаешься в своей?

Белов глядел вдаль, где вскоре должна была появиться Игарка, неопределенно пожал плечами. Ему и хотелось, и не хотелось домой. У него в Игарке было немало приятелей и подружек, которых он не видел с марта, когда улетел в Красноярск принимать «Полярный». Но была и супруга Зинаида. Он женился прошлой осенью по пьяному делу, когда кончилась навигация. Как так получилось, он и сам хорошо не помнил, могли бы просто жить, как многие и жили, но они расписались на третий день, сам же по-знакомству все и устроил. Зинаида была на три года старше, красивая… и одевалась так, что выйти с ней было приятно, да и в койке… – даже сейчас, вспоминая жену, у Белова зашумело в мозгах. Он крепко сжал штурвал, вздохнул и прищурился на редкие облака над Енисеем.