Ася убавила огонь под закипевшим баком, помешала белье палкой.

…Сева у нас удивительный, никогда не говорит глупостей, которые говорят все дети. А иногда мне кажется, что он понимает, даже то, о чем я только думаю. Наталья Алексеевна уверяет – он твоя копия, говорит, ты, маленький тоже был серьезный и задумчивый. А я боюсь, он такой взрослый, потому что мало общается с детьми.

Ася очнулась от безответного разговора и пошла в комнату. Сева еще спал, она достала из-под кровати большой кусок хозяйственного мыла. Заглянула к свекрови. Наталья Алексеевна сидела в кресле, думая о чем-то, не среагировала на появление невестки.

Ася вышла из комнаты, едва не столкнувшись с соседом. Геннадий Иванович в голубоватой майке и с полотенцем в руках входил в свою комнату. Здороваясь, театрально нагнул голову, но посторонился, как будто боялся заразится. Ася даже улыбнулась внутренне. В коммуналке их комната – бедные родственники врага народа – была самая неблагополучная. Вскоре из комнаты Геннадия Ивановича раздался приятный баритон: А-а-а-а… А-а-а-а… – Геннадий Иванович прокашлялся тщательно, прополоскал горло, и опять запел: – А-а-а-а…

Геннадий Иванович преподавал марксистко-ленинскую философию в пединституте, а в качестве хобби пел русские народные песни и романсы. Он был выходцем из крестьян, без образования, самородок. Жена аккомпанировала на пианино или аккордеоне. Они выступали по домам культуры, а иногда ездили «с концертами на село». На Асю Геннадий Иванович всегда смотрел сверху вниз, с легким чувством превосходства, она же на него старалась не смотреть совсем – он очень фальшивил, когда пел.

Ася вернулась в кухню и стала строгать липкий коричневый брусок мыла в бак с бельем.

…Ты Колю не узнаешь… – продолжила разговор с Горчаковым, – он очень взрослый. Столько пережил – бомбежки, голод… а как голодно было после твоего второго ареста, в сорок шестом и сорок седьмом! Иногда у нас был только хлеб! Теперь Коле двенадцать, и он самостоятельный. Это, конечно, плохо, у детей должно быть детство, но если бы не он, что бы я делала? Он остается с Натальей Алексеевной, даже водит ее в туалет, иногда что-то готовит… – Ася очнулась и прислушалась, – недавно сварил французский луковый суп. Представляешь? Наталья Алексеевна перевела ему рецепт… Как жаль, что ты все время молчишь. Я пытаюсь и не могу представить, что ты улыбаешься. Ты все время только слушаешь меня.

В кухню вошел заспанный Сева, на ходу надевая очки. Зевнул сладко. Увидел тихо булькающий бак, забрался на табурет и стал смотреть, держась за плечо матери.

– Сева, пожалуйста осторожно! – Ася еще помешала и отошла к стол чистить картошку.

– Серый суп из мыла… – Сева потрогал пальцем вздувшиеся пузыри белья. – Хорошо бы добавить картошки… Я «Тёму и Жучку» дочитал.

– Сам?

– Сам и с бабой.

– Ты плакал?

– Нет, я знал, что он ее спасет, – он слез с табурета.

– Знал?

– Конечно. Человек должен спасать друга.

Ася перестала чистить и с интересом посмотрела на сына.

– Тот, кто бросил Жучку в колодец… баба говорит, он скотина…

– Ну, да, – согласилась Ася.

– Нет, сначала он был просто человек. Вот, когда бросил Жучку, стал скотиной…

– Здорово, соседи! – В кухню громко, с тяжелой авоськой вошла Ветрякова. Они жили через стенку с двумя девочками-старшеклассницами. У них никто не сидел и не бывал в ссылке. Ветряков работал токарем, а Ветрякова уборщицей в продуктовом, и с харчами у них было лучше всех.

– Здрасьте, Нина Семеновна! – Сева сказал и спрятался за мать.

– От, зараза! Знает, что не велю так, а вот я тебя! – Она растопырила ладонь и посунулась к Севе. – Как меня надо звать?

– Баба говорит, тетя Нина нельзя! Надо – Нина Семеновна!

– Из ума твоя баба давно выжила… – Ветрякова вынула хлеб, большой кусок свинины, капусту выкатила на стол. – На-ка, хлебца… – отрезала горбушку и подала Севке. Она его любила.

– Спасибо! – Сева крепко взял хлеб и повернулся к матери с вопросом в глазах.

– Водичкой полей, да сахаром посыпь! – Нина обрывала грязные верхние капустные листы и все улыбалась Севке. – Ну, сахарком! Вкуснятина будет, за уши не отто́щишь!

Сева протянул хлеб матери. Асю бросило в краску, она выключила керогаз и накрыла булькающий бачок крышкой. Мыльным паром пахло на всю кухню.

– Спасибо, Нин, у нас как раз сахар кончился, ешь так, Сева!

– Опять без денег сидишь? – Нина ловко обрезала мясо с кости, она с первого дня покровительственно отнеслась к непрактичной интеллигентке-пианистке. – С Клавкой так и не поговорила?

Ася улыбнулась виновато и качнула головой.

– Что убудет тебя? Она позавчера опять с тем хахалем была! Погоны-то на нем немаленькие! Поговори с ней, она баба неглупая, шепнет в нужный момент! – Нина подмигнула со значением. – Он тебя куда хочешь может устроить! А так-то никуда не возьмут, это ясно.

– Да-а… – Асе не хотелось продолжать тему, она присела к Севе, заправила рубашку в трусы.

– Что, да-а? На-ка, хоть суп свари… – Она положила на край стола кость, на которой осталось немного мяса, посмотрела на нее и доложила кусок сала. Зашептала, нагнувшись. – Что, так уж не любишь, этих-то? – Нина поерзала подбородком по плечу, где должны быть погоны.

– Да почему не люблю…

– Мой тоже не любит… – Нина говорила вполголоса, прислушиваясь к тишине коридора. – А чего? Всем жить надо. Будешь у них на машинке стучать, что тут такого?

Ася молчала.

– Нет, ты скажи! Чего волчицей смотришь?

– Не хочу я там работать, – шепнула Ася, с нескрываемой досадой.

– Нет, ну одно слово – пианистка! Работа у них такая! Ты не будешь, другая будет!

– Пусть без меня… Иди проверь бабушку… – Ася подтолкнула Севу из кухни.

Нина выглянула в коридор, поставила миску с мясом под кран и открыла воду.

– Мой тоже, как напьется, такое, дурак порет, видел я их, орет, на фронте! – Нина говорила почти беззвучно, одними губами. – А с Клавкой поговори, она хоть и шалава деревенская, а помочь может. В ресторанах сотни просиживает со своим…

Хлопнула наружная дверь, женщины замолчали, Ася по знакомому пыхтению поняла, что разувается Коля, поблагодарила за мясо и пошла в комнату.

– Мам, можно я к Сашке пойду, ему гитару купили…

– Ты трико порвал! Коля! – Ася повернула его спиной, проверяя с другой стороны.

– Я сам зашью, ерунда… Тренер сказал, на первенство района меня поставит…

– Снимай, зашью, и не забывай, пожалуйста, у тебя больше ничего спортивного нет.

– Я помню. Где взяла мясо? – Коля понюхал кость.

– Я сегодня печатать иду в театр, ты сможешь там поиграть!

– Мам, я Сашке обещал, он нот не знает… не хочу я на фортепьяно…

– Николай! – раздался неожиданно громкий голос из-за ширмы.

– Да, баб! – Коля зашел к ней.

– Твой отец был блестящий пианист! С Обориным, с Шостаковичем играли в четыре руки! Ты это понимаешь?!

– Баб, ты это говорила! Я просто хочу на гитаре…

– Не перебивай! – Наталья Алексеевна помолчала. – Мать твоя тоже замечательно играла… Ты – внук профессора Консерватории, наконец! Я не понимаю, почему тебе не стыдно?! Собирайся и иди с матерью, в Вахтанговском хороший инструмент!

Коля громко и тяжело вздохнул и вышел из-за ширмы.

– И не вздыхай! Музыка – это прекрасно! А от футбола у тебя вылетают мозги! Как это можно, биться головой о мяч! А главное – зачем?!

Игарская протока была чистой ото льда, у пристаней и на рейде стояло немало судов. «Полярный» медленно двигался к пристани Енисейского пароходства, гудками здоровался по дороге. Небольшой портовый буксир «Смелый» маневрировал с двумя длинными баржами. Баржи были порожние, высоко стояли над водой, пароходик мелким муравьем суетился возле. Всю прошлую навигацию отработал Белов подменным капитаном в Игарском порту. На этом вот «Смелом». Загудел длинно, приветствуя товарища.

Сразу за пристанью пароходства стояла трюмовая баржа «Ермачиха», построенная специально под заключенных. Их как раз и разгружали. Темно-серая река из людей лилась из широкого носового люка на берег, и медленно, нарушая закон всемирного тяготения, текла в гору.