Вано тосковал по Грузии и очень открыто рассказывал о себе. Отец его умер рано, воспитывал дядя, большой чин в НКВД. Вано пошел по тому же ведомству, на годичные курсы младших лейтенантов – это был сорок второй год, ему было восемнадцать лет – он уже видел себя на фронте, но дядя оставил его в Москве и сделал своим помощником. В Москве служба не заладилась, он перевел племянника в Красноярское краевое управление НКВД, к своему товарищу. Вано писал рапорты об отправке на фронт, об увольнении из органов, писал гневные письма дяде и своему начальству. Тогда его отправили еще дальше, сначала в Дудинку, а потом в Дорофеевский. Комендантом нескольких ссыльных поселков.

– Я написал ему, все, что думаю, но он за мной все равно следит! – Вано прикурил и открыл иллюминатор. Он не был пьян, но очень возбужден. – Что тут происходит, Саша – никто уже не поймет! Они сами, там наверху, ничего не понимают!

– А ты… не хочешь служить в органах?

– Я не знаю… – Вано посмотрел сквозь Белова. – Я же никогда не был настоящим чекистом, и в Красноярске, и в Дудинке я за штатом состоял! Ни одного дела не вел, и везде знали, чей я племянник. Но, может, и хорошо, что здесь оказался…

Белов смотрел, не очень понимая.

– Я тут могу людям помочь… – Вано замолчал, заглянул в пустую кружку. – Налей, что ли?

– Не хочу больше, – признался Сан Саныч.

– Я тоже не буду… В сорок четвертом я был в Усть-Хантайке и Потапово. Слышал, наверное, там за три года из двух тысяч ссыльнопоселенцев, двести человек в живых остались! – Вано замолчал, думая о чем-то.

– И что? – спросил Белов.

– Ничего. Коменданта посадили на три года за халатность. Я не застал самых тяжелых сорок второго-сорок третьего, но в сорок четвертом уже был здесь, и у меня от голода не умирали! От людей очень много зависит, Саша!

Габуния налил себе, посмотрел на Сан Саныча, тот покачал головой, Вано выпил, и, прикрыв иллюминатор, заговорил вполголоса:

– Знаешь сколько ссыльных в крае? Две тысячи таких комендатур, как моя. Вот так! И коменданты везде разные…

– Ты есть не хочешь? – Сан Саныч давно уже хотел есть.

– Не хочу! Я выпью еще, надоел тебе? Ты уйдешь, я опять тут один останусь…

– А что ты думаешь о Сталине?

– Что я могу думать? – Вано пристально посмотрел на Белова, как будто что-то хотел сказать, но молчал. Отвернулся, головой покачал, все думая о чем-то. Потом усмехнулся и расслабленно откинулся на спинку стула. – Сталин в Москве сидит, почти никуда не ездит…

– Вот и я думаю, – поддержал Белов. – Он не может все контролировать, мы сами должны… нужна сознательность.

– Это точно… – Габуния как-то по-особенному смотрел на Сан Саныча. – Никогда люди не докричатся до него отсюда.

– До Сталина? – не понял Белов.

– До него… – Вано встал, открыл дверь каюты, выглянул, прислушиваясь. Из соседней каюты доносился храп старпома. Вано вернулся и снова сел напротив. – Например, Николь Вернье…

– Как ее фамилия?

– Вернье.

– А ее за что сослали? – напрягся Сан Саныч.

– Говорит, сбежала от немцев из Франции без документов, была в Латвии у подруги, ну и загребли вместе с семьей подруги. Кого только не брали? И домработниц, и любовниц…

– И что же, нельзя ей помочь? – Белов не понимал, как это все могло быть.

– Она по документам латышкой числится. Как ей доказать, что она француженка?! – Вано в смущении потрогал усы. – Наши никогда ведь не признаются, что французскую гражданку просто так за Полярный круг загнали. Пишут отказы на ее заявления, и все. Причину не обязаны объяснять.

– А ты не можешь ей помочь?

Вано посмотрел на Белова, изучая его, заговорил, словно нехотя:

– Я пробовал, но… – он виновато развел руки. – Иностранцев тут много и выпускать их отсюда не будут. Это я точно знаю.

Сан Саныч проводил Габунию. Попрощались тепло, долго не разжимали рукопожатие, глядя друг на друга, обещали видеться.

Белов сидел в своей каюте и, хотя страшно хотел спать, не ложился. Николь была рядом, он представлял ее крыльцо, как он заходит к ней, застает ее сонную и обнимает. И они стоят, обнявшись. Что-то большое произошло меж ними вчера ночью, кровь волной бросалось к сердцу Сан Саныча, он хватал себя за голову, стискивал челюсти – он чувствовал, что не увидит ее больше никогда. Он застывал, хмуро уставившись в стол с высохшими закусками. Какая-то непонятная, но правильная сила останавливала его, он ни за что не поплыл бы сейчас к ней.

Было уже четыре утра, остроконечные тени деревьев с высокого правого берега достигали середины неширокой протоки. Соскучившийся по работе «Полярный» весело резал носом вершины этих теней. На вахте за компанию с боцманом, сидел на своем стуле, плохо спящий по ночам, а тут еще и подпивший Грач. Он вернулся с берега вместе с Егором, не уснул, а плеснув сто грамм на старые дрожжи, поднялся в рубку. Степановна что-то готовила, выходила на палубу, выливала из ведра за борт. Временами в приоткрытую дверь рубки залетали вкусные запахи.

Залив кончился, вошли в систему Бреховских островов, протоки были узкие, но глубокие и опасаться было нечего. Егор, широко зевая, поглядывал на близкие берега.

После двух ночей с Анной он был зверски голодный и так хотел спать, что если бы не болтовня Грача, то и уснул бы за штурвалом. Что-то пылало в мозгу. Он думал, что теперь должен жениться на ней, и от этой мысли в голове только добавлялось копоти. Он и не против был, но ему совсем недавно исполнилось шестнадцать… мать, конечно, ругалась бы… а еще не хотелось менять вольную флотскую жизнь, которая только начиналась. Анна ничего и не говорила, спросила только, весело улыбаясь, «а если будет ребеночек?» Егор не нашелся, покраснел, как рак в кастрюле. Если не считать пары нечаянных, неуклюжих случаев, это была первая в его жизни женщина.

– Нинка печет что-то? А? – кивнул старый механик в сторону камбуза.

– Пирожки с рыбой, – ответил Егор и крепко зевнул, – сходили бы, Иван Семеныч, она вам даст пару пирожков.

– Так тебе и по ночной вахте положено доппитание!

– Я уже съел… чай с сахаром, да горбушку! Пирожка бы! Оленя-то моего сожрали уже!

– И то! Я Гюнтера с тридцать первого года знаю… посидели с ним, молодость вспомнили, он не с Волги, настоящий немец, в Коминтерне состоял. Он тогда и по-русски едва разговаривал, а его поставили заведующим мастерскими! Хоть и зэк, а уважали! Заслуженный человек, он везде заслуженный! Самый богатый совхоз на весь Таймыр! У кого еще мотоботы есть?!

Егор устало посмотрел на старика, и начал подкручивать штурвал на перевальный знак. Солнце слепило глаза. Егор прикрывался рукой, просматривая курс и зевал неудержимо. Грач за пирожками не пошел, Егор открыл дверцу шкафчика, пошарил там, ни хлебца, ни кусочка сахара не было. Он уже шарил. Снова прищурился на реку.

– Ой-я-а-а! – Егор сунул руку вперед и машинально сбросил ход.

– Чего? – выставился в окно хмельной Грач.

– Лоси! Через протоку перебивают! – Егор сдвинул телеграф на самый малый. – Чего делаем, ружье у Сан Саныча!

– Лосиха! Похоже, с прошлогодком! Здоровый уже! – спокойно рассуждал Грач.

– Иван Семеныч! Шлюпку будем спускать? Мы в прошлом году веревку прямо с борта накинули и стреляли! Вы постойте, я за Сан Санычем сбегаю! – Егор кинулся в кубрик.

Грач встал за штурвал. Животные плыли наперерез, забирали чуть вверх по течению, оказавшись перед буксиром, разделились, лосиха пересекла уже курс и была слева от «Полярного», лосенок испугался и повернул было обратно, потом снова развернулся и теперь плыл у самого правого борта, рукой можно было достать. Он вытягивал морду вдоль воды и то пугливо прикладывал, то выставлял вперед лопухи ушей. Время от времени мыкал негромко. «Полярный» шел совсем медленно.

Из кубрика выбрался непроснувшийся Сан Саныч в тельняшке, фуражке и трусах. В руках ружье. Увидел лосиху, она плыла уже у самого носа судна, крутила головой и время от времени выбрасывала вперед большое острое копыто.