— Да чего там, — махнул он рукой, — Борькой зовут. Ну, Борисом Леонидовичем, фамилия Захаров. Вот, бомжевал тут, неподалеку от вокзала.
— С рождения, да?
Дед засопел, выцветшие от солнца брови шевельнулись.
— С рождения был как все. Ну, детский сад, школа, институт… тьфу! — дед выплюнул косточку от оливки, выругался: — Вот заразы, нечищеные оливки сунули! М-да, — вздохнул он. — Аспирантуру закончил, защитился, чуть доктором не стал.
— Так ты врач? — удивился Алексей.
— Нет. В смысле, докторскую защитить готов был, да зарезали ещё на подходе.
— Борис Леонидович, дорогой! — взмолился Алексей. — Вы не могли бы попроще выражаться, а? Я человек не учёный, слово «зарезать» понимаю в буквальном смысле.
Дед вздохнул ещё раз, выцветшие глаза под сдвинутыми бровями сверкнули застарелой болью и злостью.
— Работал я в одном институте на кафедре философии. Марксистско-ленинской, ес-сно… Ну, будучи аспирантом, а потом и кандидатом наук, имел доступ к документам, которые обычным гражданам прочесть не давали. Я узнал правду о коммунизме и тех, кто его придумал и строил. И чем больше я узнавал, тем больше его ненавидел. Ну, вначале стал сомневаться, вопросы всякие задавать. Когда дали по макушке, умолк. Понял, что разбираться надобно самому. А когда разобрался, до того стало противно и мерзко, что в диссертацию докторскую включил наиболее, скажем так, интересные цитаты вождей и классиков марксизма-коммунизма, да ещё и комментариями собственноручными снабдил. На предварительном чтении на меня чуть с кулаками почтенные профессора не набросились. Как же, покусился на святое! Еретиков всегда ненавидели. В средние века на костёр отправляли, во второй половине двадцатого века просто изгоняли из рядов «учёных» и запрещали заниматься наукой. Ну, а если упорствовал в ереси, то могли в психушку засунуть на всю оставшуюся жизнь. Веселуха была — мама не горюй!
— Как же можно здорового человека в дурдом отправить? — удивился Алексей. — Врач сразу определит, что он не болен!
— Какой врач? — усмехнулся дед. — Психиатр? Алексей Семёнович, вы когда-нибудь имели дело с психиатрами?
— Бог миловал! — криво улыбнулся Волков.
— Повезло, — кратко резюмировал дед. — Так вот, в те не столь давние времена психиатрия была важным инструментом в подавлении инакомыслия. Имея неограниченную власть, проще и гораздо эффективнее объявить человека сумасшедшим, чем доказывать его неправоту. Особенно, если доказательств нет. Ты усомнился в правильности идей коммунизма? Значит, псих! И никого не смущало, что полмира не признает коммунизм, живут иначе — и неплохо живут! — вот псих и все. Врачей по психиатрическим специальностям готовили особо. Это настоящая каста неприкасаемых в медицине. Опровергнуть диагноз или доказать ошибку психиатра невозможно! Ибо они все учились по одним учебникам, по одной методике и принадлежат к одной научной школе. Последнее особенно важно…
Дед говорит громко, брызги летят из щербатого рта, пальцы то сжимаются в кулаки, то судорожно вытягиваются.
— … так как ворон ворону глаз не выклюет!
— Извините, перебью… так как же в психбольницу попадали?
— По рекомендации горкома партии, — криво усмехнулся Захаров. — Главврач отказаться не посмеет, иначе сам лишится всего. Процедура примерно такова: однажды утром, когда все на работе, к дому подъезжает скорая помощь. Самая обычная на вид. Определить, что она из психушки можно только по составу бригады. Это всегда мужчины. Санитаров двое, мужички средних лет, крепкие, подтянутые, с глазами тюремных надзирателей. Кандидату в сумасшедшие вежливо предлагают проехать в больницу для беседы. Если отказывается, убеждают. Начинает сопротивляться — санитары скручивают так, что пошевелиться не можешь. Тебе вкалывают какой-то препарат, после которого пропадает всякое желание сопротивляться. Или просто силой сажают в машину. В приёмном покое дежурный врач предлагает подписать бумагу о добровольном согласии на лечение. Стандартный курс две недели. Нет — три месяца. В этом случае врач пишет записку о том, что больной доставлен в невменяемом состоянии и нуждается в принудительном лечении. Засада в том, что в обоих случаях человека оформляют официально, то есть ставят на психиатрический учёт. А это значит, что работать ты сможешь только дворником, да и то не везде.
— Так вот! — шумно выдохнул дед. — Разумеется, впервые попав в такие жернова, начинаешь возмущаться, доказывать — а им только этого и надо! — горько усмехнулся Захаров. — Человека объявляют буйным, помещают в палату с такими же бесноватыми — сетка рабитца на окнах, оббитые железом двери — ну, камера! — и пичкают успокоительными.
— А если отказаться от приёма лекарств?
— Э-э, на хитрую жо… простите ради Бога! — лексикон обитателя трущоб… я разнервничался, такое нелегко вспоминать.
— Так может, не надо?
— Нет уж, выговорюсь… тебя валят на пол четверо мужиков, врачиха колет в задницу какую-то дрянь, после которой ты превращаешься в растение. Дадут свежий кал в тарелке — будешь есть полной ложкой. Препараты эффективны на сто процентов, «гасят» по-полной, такие в обычной аптеке не купишь. Но у них есть побочные эффекты, о которых и говорить не хочу. В общем, желание искать правоту пропадает быстро. Через две недели выписываешься спокойным, как медведь в спячке. А когда действие лекарства проходит, повторять процедуру мало у кого появляется желание. Но некоторые не успокаиваются, — грустно улыбнулся Захаров. — Тогда опять дурдом, но уже на полгода. Если и этого мало, лечащий врач ставит диагноз неизлечимости. То есть больной невменяем, подвержен немотивированным вспышкам агрессии и потому нуждается в постоянном присмотре. Это — приговор. Человека отправляют под конвоем в специализированную клинику, где не лечат, а содержат сумасшедших. Вот там настоящий ад! Самая строгая тюрьма — санаторий по сравнению с такой «лечебницей».
— Почему?
— А каково круглые сутки находится среди сумасшедших? И не день, не два, а годы! Сам психом станешь! Многие из этих людей совершили страшные преступления, они действительно невменяемы и бесчеловечны. Они не ведают сострадания, жалости, лишены даже страха смерти. Базовые инстинкты не работают! Таких надо бы уничтожать, но это почему-то считается жестоким, даже бесчеловечным. Но ведь они и не люди! Возникает спор — а кто станет определять, кто выступит в роли палача, а если ошиблись с диагнозом…
Захаров махнул рукой, стакан воды подпрыгнул и оказался на полу. Звон стекла, брызги воды нарушили тишину пустого кафе. Алексей невольно оглянулся, пальцы легли на спусковой крючок ружья. Дед не обратил никакого внимания на разбитый стакан, взгляд по-прежнему был вовнутрь, на бледном лице выступили капли пота.
— А что творил персонал? Осуждённый на пожизненное лечение перестаёт быть личностью. Он лишён всех прав, то есть, признан не дееспособным. Даже жаловаться некому! С ведома главврача пациентам вводят странные препараты, после которых люди становятся калеками или погибают. Видимо, испытывают новые лекарства. На официальные испытания уходят годы, нужны сотни разрешений и документов, а тут только устное согласие главврача! Конечно, все это оправдывается необходимостью помочь смертельно больным, за время официальных испытаний столько погибает невинных людей, которых можно было бы спасти, но бюрократические проволочки… Ладно, говорить можно долго. Перестройка и перестрелка многое изменила, но не все. На манеже всё те же! Преподаватели марксистско-ленинской философии преподают маркетинг, секретари горкомов переквалифицировались в префектов, психиатры берут взятки и пишут любые диагнозы.
— А за что же вас-то… э-э… наказали?
— Имел наглость заявить, что коммунизм полная чушь и средство обмана людей. А ещё сказал, что планета живое существо и что мы обязаны служить ей, а не пытаться порабощать природу и уничтожать всеми доступными способами.
Алексей вздохнул:
— Ну, вам ещё повезло, что оказались в психушке!
