Принцесса подняла взгляд на удивлённое лицо Давета, едва видимое в тусклом свете, льющемся из открытого наверху окна.

– Что вы так уставились на меня, сударь? Используем время с толком. Расскажите мне то, что я желаю знать.

Уже целую десятицу каждую свободную минутку, что он не проводил при дворе или у постели медленно выздоравливающей Элан, Мэтт Тинрайт обшаривал крепость – и внешний, и внутренний круги – в поисках матери, и потому ему было особенно досадно найти её в конце концов возле Лагуны скиммеров во внешнем круге города – совсем недалеко от того места, где он снял комнату. Эта женщина, по всему, стала в некотором роде знаменитостью среди изгнанных из города на материке – сбившихся в кучу беженцев, влачивших теперь жалкое существование в осаждённом замке.

Увидев ту, которую он так долго искал, поэт не подошёл к ней сразу, но вместо этого последовал за высокой сухопарой женщиной, которая шла вниз по Главной торговой улице от одной грязной лавчонки к другой с корзиной в руке, по-видимому, собирая еду для своих страдальцев. Тинрайт угрюмо подумал, что его матери никогда не составляло труда найти того, кого она полагала несчастнее себя – у неё был такой же нюх на разных бедолаг, как у гончей – на дичь.

Тем не менее, поэт не мог не отметить, что, несмотря на бесспорную добродетельность её намерений, мать откладывала в карман каждый четвёртый или пятый кусок съестного: то чёрствую булку, то проросшую луковицу, – по-видимому, для себя. Хоть эта женщина и помогала обездоленным с великим упорством, даже если те не желали принять от неё помощи, не меньшую твёрдость Анамезия Тинрайт проявляла в отношении помощи самой себе.

Наконец он нагнал её возле главного храма на Рыночной площади, где она совала куски в руки беженцев, живших там в убогом палаточном лагере из ветхих одеял, растянутых на палках. Глядя на быстрые движения матери и её выдающихся размеров острый нос, Тинрайт невольно вспомнил, как отец, пребывая в далеко не благодушном настроении, однажды назвал жену «проклятой назойливой дятлихой».

Когда поэт приблизился, она как раз выговаривала какому-то старику:

– Если у тебя и болят зубы, то только из-за тебя самого, а не из-за того доброго хлеба, который я даю тебе безвозмездно.

– Мама? – окликнул женщину Мэтт.

Она обернулась и взглянула на него. Костлявая рука взметнулась к груди, к болтающемуся на шнурке вокруг шеи деревянному миндалевидному пузырьку – символу Зории.

– Тригон с нами, что я вижу! Клянусь богами-братьями, неужто это ты, Маттиас? – она оглядела сына сверху донизу. – Куртка твоя хороша, но грязна, как вижу. «Да не будет ваше одеяние изодрано и запятнано маслом», как говорит священная книга. Они что же, прогнали тебя от двора?

Мэтт почувствовал, как в нём закипают злость и раздражение.

- «Изодрано и запятнано грязью», а не «маслом». Нет, матушка, при дворе меня очень любят. И тебе сердечный привет. Рад видеть тебя в добром здравии.

Госпожа Тинрайт махнула рукой в сторону примерно полудюжины сгрудившихся вокруг неё мужчин и женщин в одеяниях, изодранных и запятнанных дальше некуда.

– Боги одаряют меня здоровьем, ибо я оделяю других лучшим из того, что имею, – мать обернулась к стоящему рядом старику, и глаза её сузились.

– А ты прожёвывай пищу, – велела она сердито. – Не глотай её кусками в надежде обвести меня вокруг пальца и выманить ещё!

– Где ты живёшь, матушка?

– Где боги пошлют, – небрежно отозвалась женщина, что, скорее всего, означало, что спит она где придётся, как и большинство остальных беженцев с материка в этом битком набитом людьми вонючем городе внутри города. – А что? Ты, никак, собрался предложить мне опочивальню во дворце? Неужто ты устыдился того, что гневишь богов пьянством и блудом, и вознамерился вернуть их благосклонность, проявив толику милосердия к женщине, тебя породившей?

Прежде чем ответить, Тинрайт сделал глубокий вдох.

– Тебя всегда чрезвычайно увлекал мой образ пьяницы и блудня. Интересно, приличествует ли образцовой матери настолько часто говорить о таких вещах?

К его полному удовольствию женщина залилась краской.

– Ах ты, дурной ребёнок – и всегда таким был! Я говорю об этом лишь для того, чтобы указать тебе на твои ошибки, не заботясь о собственном благе. Конечно, я всегда слышала в ответ одну лишь брань – сначала от твоего отца, а теперь и от тебя, но я не буду прятаться, зная, что воля богов не исполняется как надо.

– И какова же тогда воля богов, матушка? – Тинрайт уже почти готов был бросить всё и уйти, несмотря на свою отчаянную нужду. Ему вообще не следовало к ней подходить. – Скажи на милость.

– О, она проста. Тебе пришло время перестать прожигать свою жизнь, Маттиас. Вино, и женщины, и поэзия – ничто из этого не угодно богам. Труд, мальчик, – настоящий, серьёзный труд, – вот, что тебе нужно. В священной книге сказано: «Аще кто себя не утрудит, очи его да извергнутся из глазниц!»

Тинрайт вздохнул. Под священной книгой, конечно, подразумевалась Книга Тригона, но его матери, похоже, досталась версия, которую кроме неё никто никогда не видел. Мэтт был вполне уверен, что исходное изречение гласило: «Аще кто се не узрит, очи того да отверзнутся в глазницах», но спорить с матерью на эту тему было бесполезно.

– Боги свидетели, матушка, я не желаю затевать спор. Давай начнём разговор сначала. Я пришёл сказать тебе, что у меня есть место, где ты могла бы остановиться. Не во дворце, но там чисто и безопасно.

Женщина изогнула бровь.

– Правда? Ты наконец решил стать примерным сыном?

Тинрайт сжал зубы.

– Вполне возможно, матушка. Может, мы пойдём и я покажу тебе его?

– Когда я закончу здесь. Почтительный сын не откажется подождать.

«Неудивительно, что все её дети поспешили покинуть отчий дом,» – подумал Тинрайт. Он прислонился к колонне и наблюдал за тем, как мать раздаёт остатки жёсткого хлеба и суровых наставлений ожидающим беднякам.

Улыбка, начавшая расползаться на лице госпожи Тинрайт при виде чистенькой, хорошо обставленной комнаты, сделалась деревянной, словно сушёная рыбина, когда она заметила спящую девушку. У женщины отвисла челюсть.

– О святые братья! – она так истово начертила перед грудью знак Тригона, словно тот был призван отвести летящее копьё. – О мои небесные отцы и матери, защитите меня! Что это? Что это?

– Это леди Элан м'Кори, матушка… – начал Мэтт, но Анамезия Тинрайт уже пыталась пробиться мимо него обратно к двери.

– Я не буду в этом участвовать! – заявила она. – Я благочестивая женщина!

– И она тоже! – Тинрайт попытался схватить мать, ожесточённо прокладывающую себе путь на улицу, за руку и заработал шлепок тыльной стороной тяжёлой материнской ладони.

– Демоны забери, проклятье, матушка, остановись и выслушай меня!

– Я не стану делить кров с твоей девкой! – заверещала она, всё ещё пытаясь высвободиться из его хватки.

Кое-кто из прохожих останавливался поглазеть на эту занятную сцену, а соседи повысовывались из окон верхних этажей.

Тинрайт тихо выругался.

– Просто пойдём внутрь. Я всё объясню. Ради благоволения богов, мама, перестанешь ты уже?

Женщина бросила на него полный ярости взгляд – кожа её побледнела, а на щеках проступили красные пятна.

– Я не стану помогать тебе убить ребёнка этой девчонки, ты, блудодей! Я знаю этих господ при дворе и всю их извращённую жизнь! Твой отец всё читал тебе книжки, когда ты был мал, презрев мои предостережения, – а я знала, что это тебя испортит! Знала, что тебя вышвырнут из высшего общества!