Когда я думаю о лечивших меня когда-то врачах, я всегда вспоминаю одного из них, жирного мужика, который поглядывал на меня, как на идиотку. У него в руках всегда была записная книжка и батончик какого-то дорогого шоколада.

– Помимо кашля… – жаловалась я, – Меня постоянно тошнит, у меня постоянно кружится голова… А руки, они часто трясутся…

– Судя по твоим словам, ты живёшь в аду, Мэрилин.

– Да! Я прекрасно это знаю… Но мне так плохо, просто постоянно… Я засыпаю с желанием не просыпаться следующим утром, потому что этот ежедневный кошмар всё повторяется и повторяется… А самое ужасное, что я вынуждена каждый день ходить в школу! Я не знаю, может… Вы сможете выписать мне больничный, а? – умоляла его я, а он смотрел на меня так, словно я пытаюсь обвести его вокруг пальца, – Хотя бы на неделю. Собраться с мыслями, выспаться… Возможно, мне полегчает…

– Сколько, ты говоришь, ты уже болеешь? Пять месяцев, и каждый день у тебя такое состояние?

– Да…

– Ну эти пять месяцев ты же ходила в школу… Значит, ещё походишь.

На платных врачей у меня денег не было, вот и пришлось обращаться в бесплатную больницу, где врачей специально учат быть жабами и отправлять нас, больных, работать и учиться дальше, как свиней на убой. Но я знала, что всё это гораздо серьёзнее, нежели бронхит или ларингит. Скорее всего, мне просто хотелось в это верить. Потому что так интереснее. А я до сих пор думаю о том, что когда наступит миг, последний миг, и мне придется вспомнить всю свою жизнь, я вспомню только серый цвет и ничего больше. Все мои четырнадцать лет прошли настолько однообразно, что их будто и не было вовсе. Именно от этого мне становилось тоскливо.

Бабушка все еще металась около меня, расспрашивая, хорошо ли мне или плохо, и убеждая, что нужно вызвать скорую, на что я отвечала: «не нужно, прошу, не надо».

Наконец я вышла на балкон подышать свежим воздухом. Я посмотрела вниз, на людей. Они отличались от тех, что жили в моем городе. Они все были… дружелюбны и даже счастливы. Они обнимались, девочки играли с мальчиками, а взрослые беседовали друг с другом. Это было настолько непривычно и чудно для меня, что мне захотелось прямо сейчас взять и спрыгнуть с четвёртого этажа, чтобы пообщаться с этими необычными людьми. Но я не могла. Не потому что высоко, а потому что мне нельзя гулять. На душе стало так тяжело, будто не камень, а целая гора обрушилась на меня. Я сжала руки в кулаки от досады. И правда, почему эти тупые людишки могут гулять, а я нет? Почему только я одна стою здесь, на балконе, радуясь, что теперь я могу находиться на улице, не выходя из дома? Почему они не болеют так, как я??

Я не могла понять это еще с самого начала болезни. В моем городе вполне реально подхватить подобную болячку, но почему именно я? Я никогда не ходила на заводы, никогда не курила, как мои тупые ровесники. Я просто взяла и ни с того ни с сего заболела.

Все это время я пыталась вспомнить свои грехи – в чём я провинилась перед «милосердным богом»? И если он хотел наказать меня, то почему не послал пьяного водителя задавить меня на дороге своей дешёвой машиной? Или почему не позволил мне умереть во время пожара? Одно и то же событие можно считать наказанием за грехи или испытанием. Но я не думала, что это испытание, потому что жить мне оставалось совсем немного. Поэтому я больше не верила в бога. По крайней мере, в его «милосердие». Если бы бог и существовал, то он оказался бы дьяволом, раз позволяет этому миру рушиться.

В таком настроении я прожила неделю. Я уже дважды была в больнице, которая мало чем отличалась от миллиона других больниц. Там я проходила ту же терапию, что и у дома. Мой новый лечащий врач очень сильно был похож на того, что был у меня в Робин-Вилле. Даже по характеру они были очень схожи. Нового врача звали доктор Малис. Он мне нравился, довольно приятный человек. В своём «замке» мы с бабушкой наводили порядок: оклеили остатками обоев участки, где они оторвались, купили новый стул, сантехник еще в первый день починил нам трубу… Мы приобрели новое постельное бельё, вымыли весь пол, всю ванную… Закончили почти со всем, кроме шкафов, которых там было четыре. Один из них был полностью пустой, туда мы и сложили свои вещи; три остальных были набиты разными мамиными вещами, которые я пообещала в скором времени разобрать.

Свою комнату я украсила, насколько мне позволила моя фантазия: я нарисовала новые рисунки, стараясь сделать их максимально радостными, но у меня это так и не получилось, поэтому я просто купила детский журнал с героями какого-то неизвестного мне мультфильма и повесила плакаты на стену. Я даже купила цветы, чтобы новая комната казалась живой.

По вечерам я сидела в своей комнате и читала книги, которые стояли на полке в книжном шкафу. Когда мне надоедало читать, я садилась за стол и рисовала все, что только приходило мне на ум. Впервые за долгое время у меня на душе стало немного спокойнее, хотя, как и раньше, я весь день проводила наедине со своими мыслями. Из-за такой смены обстановки я даже стала реже кашлять. Но чтобы окончательно принять то, что я осела на новом для меня месте, я купила дневник, который и должен был начать мою новую, но всё-таки очернённую прошлым историю.

И всё продолжалось таким образом, пока не настал тот самый день.

Я знала, что скоро умру. И мне было грустно при мысли о том, что я умираю, сидя в четырёх стенах, будто бы меня уже и не существует. В этом-то и правда, что я не жила, а существовала в этом мире. Мне было грустно, что я уйду и оставлю после себя только медицинскую карточку, которую никто из моих родственников так и не заберёт. Останутся рисунки, которые я нарисовала лет пять назад, пара строчек неудавшихся песенок, лохмотья, которые скорее всего станут тряпками для пола, а дневники, в которых я описала всю свою жизнь, в лучшем случае будут забыты на книжном шкафу при переезде. Хотя на эти вещи вскоре мне будет уже наплевать, я понимала, что каждая секунда сейчас для меня как годы для обыкновенных людей. Они дороги мне, ведь их совсем немного. Я стояла на балконе, думая обо всём этом. И в какой-то момент до меня дошло, что в моей ситуации ограничений из-за болезни быть не должно. Кто мне запретит гулять, если мне остается жить… а сколько мне вообще остается жить?

Я взяла своё пальто, надела наушники, включила любимую песню и впервые за долгое время наконец решилась на этот шаг…

Я спустилась по лестнице.

Я открыла парадную дверь.

Солнце било в моё бледно-зеленое лицо. Было тепло, но дул холодный ветер. Сначала всё было тихо, потом будто бы издалека послышались радостные крики детей, следом за ними – пение птиц, а после – шелест листьев. Я шла осторожно. Почему-то я очень боялась. Когда я подошла к детской площадке, дети посмотрели на меня и стали расспрашивать друг друга о том, кто я. Но как только они подошли ко мне, чтобы познакомиться, я убежала. Внезапно мне стало страшно разговаривать с людьми. Даже не из-за того, что мой голос больше походил на хрип заядлого курильщика, просто страшно. Вообще, мне всегда было страшно находиться среди людей, мне всегда казалось, что все они глядят и смеются надо мной. Я бежала дальше, но вместо тяжести в груди, которая мучила меня уже довольно давно, я вдруг почувствовала легкость на душе. Я заулыбалась, я стала свободной. Я пробежала мимо магазина, мимо неработающего фонтана… Это «захолустье» мне показалось довольно милым городком. Потом я увидела тропинку, спускающуюся вниз по холму. Она вела к реке Бирюза, в честь которой и назвали городишко. Я спустилась к реке и удивилась ей. Я поняла, что никогда до этого не видела реку. Она текла медленно и спокойно, а солнце играло в её волнах. По берегам реки росли деревья, слева виднелся деревянный мост. Облокотившись на дерево, я отдышалась. Я сняла наушники и начала вслушиваться в природу, окружавшую меня. Только городской житель может понять меня. Дома, кроме гула заводов и машин, не слышно больше ничего. Хотя нет, это неправда. Где бы ты ни находился, ты всегда услышишь крики несчастливой семьи, плач ребёнка, над которым издеваются другие дети… По вечерам меня будоражили сирены полицейских и пожарных машин, а в окно бил ветер… Городская жизнь… Бесконечная нервотрёпка и спешка. Но куда они все торопятся?.. А, неважно, хотя они и толкают меня, словно городская жизнь – это бесконечное соревнование за первенство в чём угодно.