А докукой Кинни была всегда, сколько Агрона помнила.

— Ни воды из колодца не принесет, не разлив, ни дров не нарубит, не уронив топора. Тяжелый он ей, видите ли, тьфу… — жаловалась она соседкам. — А кто, я рубить должна, что ли? Мужика-то в доме нет, мой сгинул давно, угорев в бане по пьяни, а от девчонки не дождешься нормального мужика в дом привести! Ничего-то сделать ладно не может, пока не прикрикнешь. А как подросла — так глаз за ней да глаз нужон, а это обуза. Не приглядишь, так набедокурит сполна. Вон, по осени хорошую овцу выпустила ночью из хлева, отворив двери, та и сбегла куда-то в леса.

А сколько шерсти можно было состричь, и на продажу, и в хозяйстве бы пригодилось, да и мяса к праздникам было бы вдоволь! Сколько я за этой животинкой ходила, почитай, как дочь родную лелеяла! А эта чудная теперича всех ягнят попрятала в подполе, мало того, что зимнее ягнение доставило немало хлопот, так теперь еще и эта дура учудила, чтобы жители не забили баранчиков да ярочек на праздник. Вот и озлобила на себя всю деревню. Ой, непутевая. И так во всем. То слезы льет над курицей, ощипывая, да и не ест ее потом. То каши пустой наварит, приговаривая, что и без мяса неплохо вышло. Да где ж это видано, животину жалеть?

И вроде ничего, терпела Агрона, ведь племянница исполнительна, всегда старалась угодить тетке. Да и со скотиной управлялась неплохо: и сена им как надо задаст, и подчистит все, и полы наметет до блеска. И вечерами не бегала по танцулькам, сидела себе в своем углу, да кота по лоснящимся бокам наглаживала.

— Но кровь у нее дурная, не наша она, не деревенская, — приговаривала злобная баба, кося глубоко посаженными глазами на «кровиночку».

Уж как бы брат ни уворачивался да не молчал, а цепкий бабий глаз определил доподлинно: не его это дочь. Не похожая она на деревенских: рыжая да угловатая вся какая-то. Тощая, а таких у Агроны в роду не было. И душа бабы не лежала к ней.

— Нагуляла, наверное, жена брата дочурку, — шипела Аргона на ухо подружкам. — А он, дурень такой, растил чужую бастардку, учил уму-разуму, в лес с собой водил, пока егерем служил. Любил дуреху. Да померз ночью в одну страшную зиму, вместе с женой, оставив девчонку на старшую сестру.

В деревне Кинни сторонились, считали чудноватой. Уж вроде и подросла — да все дите-дитем, замуж пора бы спроваживать, да шарахались от нее женихи. Тетка и надежду уже потеряла пристроить племянницу, да, закусив удила, поднатужилась, подобрала ей мужика согласного, что жил на окраине деревни. Печка-то в избе худая стала, переложить надо, зима на носу лютая, померзли бы, а Виллем был мастером на все руки. Да и не пил почти.

— Ну, что еще для счастья надо? — вздыхала Аргона на публику. — Но нет, заартачилась, не пошла. Не люб он мне, сказала. Тьфу, непутевая, не люб… А зимой с худой печкой не проживешь. Охо-хоюшки.

Зиму вообще пережить в этих дальних краях было трудно. Все знали, что к праздникам придет злой дух — Мороз. Явится за душами жителей и выморозит до инея несколько хат. И не помогут ни потрошёные животные, ни обереги, навешанные на ели, ни священные статуи. Молва донесла, что задобрить визитера сможет только юная девственница, принесенная в жертву Морозу.

Обезумевшие от страха жители, напитанные сказками местного знатока, ничего не придумали умнее, как отдать злому духу непутевую Кинни, ведь своих дочерей им было жалко, а Агрона явно тяготилась воспитанием девчушки. Местные уж и печку ей сладили — зиму она переживала припеваючи…

Агрона покачала головой и, быстро глянув на священного идола в углу, затушила свечку. Изба погрузилась во тьму. Всё решено, обратной дороги не было. За маленьким окошком под ситцевыми занавесочками заходилась метель, швыряя в стекло крупные пригоршни снега.

— Ну, выходь, кому сказала! Вон и собрались ужо все, одну тебя ждут. Негоже людям праздник портить! Ну! — прикрикнула тетка на отчаянно трясущуюся племянницу, непослушными руками накидывающую на голое тело тулуп.

— За что же ты, тетушка? Разве я плохого тебе делала? — тихонечко шептала Кинни, чувствуя, как сердце в груди гулко перестукивало от ужаса. Ее с самого утра заперли на большой замок в избе, чтобы не удумала сбежать. Да и куда ей было бежать, вокруг только дремучие леса, полностью засыпанные сугробами.

— Нечего было ягнят прятать, сама виновата, а теперя что… — сплюнула тетка, украдкой смахивая слезу. Что ни говори, а жалко ей было эту бедокурку, привыкла она к ней, да делать нечего, погубит злой дух всю деревню, если не получит откуп. Да и изба достанется Агроне полностью, вместе с хозяйством, поди плохо.

— Да разве ж можно так? Не отдавай меня им, тетя, пожалуйста. Не губи! — утирая слезы маленькой ладошкой, взмолилась Кинни, бросаясь в ноги Агроне.

— Много ты понимаешь, авось и не заберет тебя злобный Мороз, ступай.

Бормоча, тетка ухватила ее за рукав, вытолкав за дверь, прекрасно понимая, что если и не заберет девчонку дух и не замерзнет она чудом насмерть до рассвета, то кто-нибудь из жителей закончит начатое. Если жители наметили жертву, то она должна быть принесена. Никуда не денешься от этого.

Столпившийся возле околицы люд стыдливо прятал глаза, кто-то, наоборот, в запале кидался гневными речами. Никто и не подумал вступиться за Кинни, когда она, подталкиваемая в ссутулившуюся от отчаяния спину, шла по плохо расчищенной дорожке до края деревни, разметывая снег полами длинного тулупа. Большие голубые глаза снова и снова наливались слезами, и, не отрываясь, смотрели на приготовленный для нее столб, на котором сидела нахохлившаяся черная ворона, испуганно встрепетнувшаяся при появлении людей.

Кинни всегда удивлялась жестокости жителей деревни.

«Ну скажите, зачем нужно убивать несколько голов скотины, когда для пропитания достаточно и одного ягненка? — недоумевала она про себя. — Или к чему развешивать жуткие внутренности зверски забитых животных на ветках ели? Но я и подумать не могла, что рассерженные люди пойдут на такое, чтобы раздетую повесить на столбе, на морозе. И не жалко им ведь…»

Ей было страшно, страшно так, что она каменела изнутри и хотела что-то сказать собравшейся деревне, до только голос пропал, а в горле скрутился колючий ком, не дающий дышать. И все что ей оставалось — это беспомощно смотреть совершенно мокрыми глазами, на которых влага немедленно превращалась в иней, по-детски наивно растерянно хлопая ресницами, всматриваясь в лица людей, молча прося пощады и дивясь их безучастности к ней. К живому человеку. Да где уж там, ополоумевший люд, галдя наперебой себе под носы самые разные проклятья, сорвал с Кинни старый тулуп, оставшийся еще от отца, да ухватив за тоненькие, с прозрачной кожей руки, стал вязать ее, крупно дрожащую от холода и страха, к столбу.

Жесткое волокно больно царапало лодыжки и запястья, но веревка была грубо сготовлена, да еще и промерзла вся, что мешало крепко затянуть петлю, вызывая у людей еще больше гнева. «Откуда же в них столько злобы и жестокости», — только и трепыхалось в замершем сердце Кинни, старавшейся чудовищным усилием воли сдержать рыдания и не отрываясь смотрящей сквозь снежную пелену в небо. Кинни не кричала, не молила обезумевших людей, молчала, только посиневшие губы нашептывали что-то безмолвно, о чем-то просили про себя: «Всё равно никто не поможет. Нет у меня выбора, мне его не предоставили. Не смогу вырваться…»

— И так нормально, — крикнул кто-то из запыхавшихся мужчин, уставших возиться с веревкой, и отвел глаза, чтобы не видеть перепуганного и белого как мел лица Кинни. Всем хотелось срочно оказаться в теплых домах и забыться, более никогда не вспоминать о том, что же они наделали, в глубине души боясь, что по делам их придет еще наказание. — Лучше бы старцу Морозу забрать тебя, потому что, если не придется ему жертва… не завидуем мы тебе. Пойдем по хатам, покуда сами не околели.

Внутри все жгло от боли и непонимания. У Кинни в глазах расплывались большие черные пятна, паника плескалась в ней, грохоча боем крови в ушах. Вся она сотрясалась в диком ознобе, холодный воздух с трудом проникал в легкие и его отчаянно не хватало, а кусачий мороз иголочками пронзал голое тело, выстужая из нее жизнь, покрывая ледяными мурашками и подбираясь все ближе к сердцу. Только вокруг деревеньки стонала разошедшаяся метель.