Аглая Федоровна усиленно гремит посудой, усиленно не слышит то, что говорит мама, даже не смотрит в их сторону, и Настене сразу все становится ясно…

Она садится к печке, берет столовый нож и начинает чистить картошку. Вначале это занятие ей не нравится, и она нарочно большие круглые картофелины превращает в маленькие кубики. Но вскоре Настене попадается презабавная картофелина, чем-то смахивающая на Аглаю Федоровну. Она тоже какая-то плоская, с длинной головою на длинной шее, и у нее тоже торжественно-назидательный вид, словно бы картошка хочет всех научить, как надо из маленьких картошин выращивать настоящие крупные клубни… Вот только здесь надо немного подрезать, а здесь – проявить тонкие губы и обязательно так, чтобы верхняя накрывала нижнюю. А теперь можно поставить её на припечек и вволю посмеяться…

– Настенька, девочка, что это ты такая веселая? – подозрительно спрашивает Аглая Федоровна. – Тебе так нравится чистить картошку? Ну-ну, продолжай…

А вот эта круглобокая картофелина – чем не Феликс Куперман? Только надо сверху воткнуть спичку и на нее посадить тоже кругленькую, маленькую картофелину. И поставить вот так, рядом… Тогда совсем ум-мора…

– Хм, – поджимает тонкие губы Аглая Федоровна. – Тебе смешинка в рот попала? Смеяться одной, Настасья, в обществе взрослых считается неприличным. И знаешь почему? У взрослых может создаться впечатление, что смеются над ними…

Настена выбегает на крыльцо и здесь сталкивается с покуривающим сигаретку Феликсом.

– Настенька, дорогуша! – удивляется Феликс. – Первый раз вижу тебя такой веселой. Что произошло? Что стряслось в этом мире?

Феликс таращит на нее свои добрые рачьи глаза и всплескивает короткими руками, в самом деле, озадаченный столь бурным весельем. Но разве можно удержаться от смеха, когда после картофельного смотришь на живого Феликса? Когда у него такой вот кругленький живот, а у Аглаи Федоровны…

В спальне, расположенной на втором этаже, все еще холодно. Скрипят морозные половицы, густой пар валит изо рта, спину без шубки сразу начинают щекотать тонкие быстрые пальцы крепкого мороза, который через неделю, в следующую субботу, станет Дедом и приедет на праздничную елку. Кружевницы, верноподданные мастерицы Деда Мороза, расписали окна в спальне тончайшим узором. Сложные линии, каждая из которых тоньше паутинки, замысловато переплетаются в неправдоподобно красивые картинки… Можно часами смотреть на это ледяное чудо, казалось бы, никаким силам не подвластное. Но вот уже первая капелька появляется в верхнем углу окна. Она потихоньку полнеет, набирается сил и скоро, уже очень скоро, вырвется из своего угла и прокатится по тонкой паутине льда, оставляя после себя светло-молочную разрушительную полосу, которая протянется по стеклу, как метеорит по тунгусской тайге. Крохотный уголок, из которого вытаяла капля, начнет расти и постепенно опускаться вниз, начисто слизывая волшебное рукоделие. Но за ним, за этим пространством, освобожденным ото льда, проявится, как на фотопленке, целый мир: со снегом, тайгой, птицами и зверями и высоким белесоватым небом, наискось перечерченным истаивающим следом пролетевшего самолета…

– Доча, мама передала тебе шубу, – поднялся в спальню отец. – Надень, пожалуйста.

– Папа, – Настена пристально смотрит на него темно-синими глазами, – а как звали твою бабушку?

– Мою бабушку? – удивленно тычет указательным пальцем в переносицу отец. – Гм-м-м… Eе звали Регина Эрнестовна.

Ужинают они затемно. Электричество пока специально не включают, а зажигают сразу три толстые свечи: одну ставят на старый кухонный шкаф, вторую – в центре круглого стола, который служит на даче вместо обеденного, а третью свечу держит в руках отец, не в силах сообразить – куда бы ее пристроить. Огонь от свечей особенный, это Настена давно заметила: внутри свечного огня как бы есть еще один огонек, поменьше и бледнее. Но именно этот, внутренний огонек, если на него долго смотреть, вдруг превращается в самые различные фигуры. Однажды Настена разглядела там странную фигуру, отдаленно похожую на человеческую. Голова у нее была муравьиная, только больших размеров. И вот эта более чем странная фигура тоже внимательно смотрела на Настену… У нее были очень выпуклые глаза, даже нет, не так – глаза были выдвинуты вперед и медленно вращались вокруг своей оси, но внутреннее пятнышко зрачка оставалось неподвижным. Это потом Настена припомнила, что…

– Эрик, мы тебя ждем, – громко сказала мама. – В конце концов – поставь свечу на буфет… А ты, доченька, можешь включить магнитофон. Мы же отдыхать приехали…

– Да-а, можно вообразить, что сейчас творится у Горелкиных, – многозначительно сказала Аглая Федоровна.

– Что говорить – они отдыхать умеют, – вздохнула мама.

– Кстати, про отдых, товарищи. Приходит однажды муж домой и видит…

Музыку, которая сейчас звучит, Настена не любит. Особенно она не любит очень модную певицу, большеротую, нахальную, заплывшую успехом. Настене больше нравятся тихие лирические песни, которые можно петь, не размыкая губ— про себя. Тогда успеваешь многое: петь и думать о деревенском вечере у маминой бабушки, когда на озере кричат гуси, а девчата уже идут с дойки и громко о чем-то разговаривают. Так было в прошлом году, летом, в деревне у небольшого озера, густо заросшего камышом, среди которого поселились водяные крысы – ондатры… Настена ходила в клуб, где молодежь устраивала танцы под магнитофон…

– Доченька, ты почему салат не кушаешь? Очень вкусный, между прочем. Аглая Федоровна его специально для нашего ужина приготовила.

– Дети сейчас – им не угодишь, – Аглая Федоровна высокомерно взглянула на Настену. – А вот они-то себе ничего не смогут приготовить, за это я ручаюсь. Столовские щи для них будут высшим мерилом кулинарного искусства.

– Возможно, что к тому времени щи будут иными, – заметил отец.

– Я очень сильно сомневаюсь… Феликс, вам еще положить салату?

– Да, конечно! Спасибо – очень вкусно, – скороговоркой выпаливает Феликс: у него смешно шевелятся (ходят по голове, как определила Настена) уши, когда он ест.

– Настенька, что за музыку ты поставила? – недовольно хмурится мама. – Мы же не на деревенских посиделках, право…

Вдруг на улице слышатся приглушенные хлопки, и вся комната наполняется тревожным зеленым светом, в котором покачиваются и плывут предметы.

–Это Горелкины! – вскакивает мама.

– Конечно, – убежденно поддерживает ее Аглая Федоровна. – Они-то прекрасно умеют отдыхать: с ракетами, лыжными вылазками… Ведь так, Феликс?

– О, да, конечно, – торопливо что-то дожевывая, отвечает Феликс.

У всех этих скрытых (якобы скрытых) упреков и намеков один-единственный адресат: отец Настены, который, конечно же, отдыхать не умеет, потому что более всего ценит на даче тишину, покой, уединение… Шум, гам, сюрпризы ему надоедают в институте, но этого никто не хочет брать в расчет.

Широко распахивается дверь и в комнату влетает весь вывалянный в снегу Миша Горелкин. Он сощуренно разглядывает сидящих за столом, потом весело смеется, блестя в полусумраке зубами, и торжественно говорит:

– А мы уже на лыжах поехали.

– Как – уже?! – В один голос восклицают мама и Аглая Федоровна.

– Да, – торжественно отвечает Миша. – Папа сказал, чтобы вы нас догоняли…

– А вы разве успели поесть?

– Давно, – Миша опять смеется. – Мама сварила пельмени…

–Вот видишь, – шипит и с упреком смотрит на всех Аглая Федоровна. – Люди пельмени поели, просто – пельмени! Зато теперь они уже на лыжах. А вот нам надо было обязательно потушить картофель, наготовить всего, как на свадьбу…

– Собственно, куда нам спешить? – пожимает плечами Феликс. – Лыжня за час не растает, вечер еще только начинается.

– Ах, как вы всегда спокойны, Феликс, – одними губами улыбается Aглая Федоровна.

– Молодой человек, можешь передать своим, – поворачивается Феликс к Мише, – что минут через сорок мы тоже будем…