– Спасибо, Саша, мы поели.

– Как-то нехорошо получается, Эрик, – вздохнула, наконец, мама. – Мы у Горелкиных, а вы здесь… Почему ты не пошел с нами?

– Я не хотел оставлять Настю одну.

– Но, возможно, пошла бы и она…

– Вряд ли… Ведь недаром же она так похожа на свою прабабушку… Извини, Саша, я хочу еще немного позаниматься.

– Да, конечно. – Мама выдержала длинную паузу и вдруг с горечью сказала: – А мне было так одиноко без вас…

Когда Настена возвращается в покинутое Северное Сияние, она, к своему удивлению, обнаруживает там палача. Это было так странно и не похоже на ее царство, что она тут же решила вернуться назад. Возможно, Настена так бы и поступила, вновь превратившись из принцессы-снежинки в обыкновенную Настену, если бы в последний момент не разглядела жертву палача. Что-то огромное, темное, похожее на шкаф, неуклюже скользило по пространству Межвременья, и все хрустально-прозрачные снежинки презрительно сторонились его. Настена отвернулась и безмятежно поплыла по кругу, а когда вновь взглянула на жертву палача – увидела лишь большую грязную кучу снега, тяжело осевшую на задворках ее царства.

– Вы только взгляните, сколько за ночь снега навалило! – отдергивая штору, сказал утром отец.

Настена, выскочив из-под одеяла, бросилась к окну и на мгновенье ослепла от нестерпимо белого сияния снега. А когда она еще раз взглянула на свой двор – не поверила собственным глазам… В небольшом сугробе посреди двора стояла высокая, пушистая елка, нарядно украшенная игрушками и щедро расцвеченная флажками и блестками…

– И елочка за ночь выросла, – задумчиво сказал отец. – Да сразу с игрушками, нарядная…

– Настенька, доча, – сонно окликнула мама, – растопи, пожалуйста, печку, я сейчас встану.

Внизу, у печки, было почему-то особенно холодно и неуютно. Настёне все показалось здесь чужим и чуть ли не враждебным. Перед топкой небрежно валялась обувь Аглаи Федоровны, конечно же – сырая. Она даже не догадалась поставить свою обувь на припечек.

С вечера заготовленные сухие щепки охотно загорелись от крошечного кусочка бересты, и уже через пять минут из дымохода послышался ровный, упругий гул, который так любила слушать Настена. Все меньше становится дыма в топке, огненные завитки постепенно сливаются и вот уже единое пламя, синеватое внутри, выгнутое в сторону дымохода, туго бьется в кирпичные стены, облизывает чугунную крышу и, наконец, бросается к темному, закопченному выходу. Тяга слишком большая, и Настена слегка прикрывает вьюшку, чтобы тепло сгорающих дров успевало накалять хитрые проходы обогревателя, идущего колодцами вдоль всей печи. Про колодцы и обогреватель она знает потому, что прошлым летом вместе с отцом помогала старому печнику перекладывать печку…

– Настенька, так ты печку уже растопила? – удивленно спросил отец, спускаясь по лестнице. – В таком случае я пошел за дровами.

Вода, пролившись из чайника, сворачивается в маленькие мутные шарики и ошпарено катится по раскалившейся чугунной плите. Настена надевает шубку, шапку, на шею повязывает длинный шерстяной шарф, и в маленьких, аккуратных валенках выбегает на улицу. На веранде она сталкивается с отцом: высоко вскинув голову, почти ничего перед собой не видя, отец несет огромную охапку сухих березовых дров.

На улице свежо, чисто, снежно… Невысокое еще солнце в радужном ореоле – к морозу, который Настена хорошо ощутила почти сразу же: он пощипывает уши и щеки, заставляет прятать руки в карманы шубки.

Вокруг ёлки она видит слегка припорошенные следы: большие и поменьше. Все понятно – Кира увязалась за Мишей. Елка пока что почти как живая: еще ярко-зелены ее иглы, упруги широкие ветви, не шелушится и не осыпается кора. Но через неделю- другую она умрет, а затем, скорее всего, сгорит в их печке, как горят в ней сейчас березовые поленья, бывшие белоствольными деревьями. Глупо, конечно, устраивать сюрприз за счет погибшей елочки…

Настена медленно обходит елку, потом большими буквами пишет на снегу: «Не спасибо тебе!» Немного подумав, она решительно собирает ёлочные игрушки и этими игрушками выкладывает свои слова. Теперь даже издалека видно, что написано на снегу – «Не спасибо тебе!» На восклицательный знак ушла очень красивая, яркая сосулька…

Проваливаясь в рыхлом снегу, Настена медленно идет в сторону леса, но так и не доходит до него, потому что в валенки набился снег, растаял и вымочил ноги. Она поворачивает назад и видит, как сказочно – красиво выглядит сейчас их дача, по самые окна занесенная сугробами, с ровным, синим столбом дыма над острой двухскатной крышей из красной черепицы. А вон и окно ее спальни, вновь расписанное морозом…

Когда Настена заходит в дом, все уже встали, умылись и теперь сидят за большим столом, молча наблюдая за тем, как мама готовит яичницу с ветчиной.

– Доченька, ты не замерзла? – обеспокоенно спрашивает мама. Она уже гладко причесана, со слегка подведенными ресницами – красивая, строгая, какой бывает по вечерам на экране телевизора.

– Настенька, девочка, умывайся и садись за стол, – Аглая Федоровна доброжелательно смотрит на нее крупными, бесцветными со сна глазами. – Сейчас будем завтракать.

– Утром заходит в магазин один мужик и спрашивает, – начинает очередной анекдот Феликс…

Дрова в печке прогорели, и теперь она дышит ровным, устойчивым теплом. В комнате слегка пахнет угаром – от пролившегося на плиту жира. Хорошо бы сесть теперь на низкую скамеечку, привалиться спиной к теплому обогревателю и немного почитать Фенимора Купера. Представить себя на месте изящной и смелой Мэйбл Дунхен и избрать себе в спутники, конечно же, не Джаспера Уэстерна, а великодушного и доброго Следопыта, быть ему женой и дочерью одновременно, спасти его от старости… Как все было бы хорошо! Они бы поселились в большом двухэтажном доме на берегу Онтарио и по вечерам разжигали в гостиной большой камин…

– Доченька, иди кушать.

– Я не хочу.

– Как же – не хочешь? – всполошилась Аглая Федоровна. – Завтрак – не мамина прихоть. Завтракать надо обязательно, это непреложное условие для всякого, кто хочет сохранить свой желудок в здоровом виде…

– Аглая Федоровна права, – рассеянно поддержала подругу мама.

– А вы знаете, как солдат генералу яичницу жарил? – ухмыльнулся Феликс, разливая в фужеры сухое вино. – Он, значит, спрашивает генерала: вам яичницу приготовить или глазунью? Генерал глаза вытаращил: а какая, мол, разница? Да такая, говорит солдат, что когда глазунья – берут яйца и бьют о сковородку. А вот когда яичница – наоборот…

Завтрак проходит в неспешных разговорах, необязательных репликах, крутящихся все вокруг одного – предстоящей лыжной прогулки. Но уже ни у кого нет вчерашнего подъема, никто не горит желанием поскорее разделаться с завтраком и встать на лыжи. Даже Аглая Федоровна как-то сникла и стали заметнее мелкие морщинки в уголках ее глаз. Отец же и вообще неуверенно заметил:

– А я, собственно, хотел сегодня полистать журналы…

Но тут мама неожиданно категорично заявила:

– Эрик, в таком случае я тоже не иду не прогулку.

– Ох, уж эти мне прогулки, – тяжело вздохнул отец и пошел наверх переодеваться в лыжный костюм.

Неумело размахивая палками, последним по лыжне уходит отец. Настена некоторое время медлит у калитки, а потом круто разворачивается в сторону леса.

Под грузом выпавшего снега отяжелели и сникли лапчатые ветви кедров. Густые вершины вечно моложавых пихт и елей оделись в пушистую кухту. А тонкие и ломкие на вид веточки берез превратились в волшебно искристые пряди из сверкающего инея и снега… На посветлевших липах и осинах яснее стали выделяться курчавые, зеленые шары омелы, похожие на большие птичьи гнезда, щедро усыпанные бусинками оранжевых плодов…

Однажды Настена сорвала такое «гнездо» и с любопытством переломила жирно-зеленую веточку, неожиданно упругую, со светло-волокнистой мякотью внутри. Что-то отталкивающее и неприятное даже на взгляд было в этой омеле, уже успевшей иссушить молоденький ствол поблекшей осинки. Морщась и страдая, Настена брезгливо отбросила ядовито-зеленый клубок, лохмато покатившийся на дно неглубокого оврага…