Нажимая на палки, Настена устало покатилась к своей даче. Еще издали, между деревьями, она увидела слабый огонек, рвущийся сквозь замерзшее окно. И этот огонек в глубине снегопада, крохотный и теплый среди огромной пустыни зимней ночи, вдруг показался ей похожим на ту бесконечную глубину, которую угадала она в картине Айвазовского. И там и здесь угадывался целый мир, тайный и глубокий, в который так хотелось заглянуть. Что там, за этим пламенем, и что там – в толще светло-голубой морской воды?

Она вошла в дом, запыхавшись от бега, с красными щеками и узко сощуренными от света глазами. Горела на столе свеча, в стакане с водой плавали желтые дольки ее отражения, темно проступал квадрат окна…

– Настенька? – отец поднял на нее вопросительный взгляд.

И так беспомощны были его глаза за круглыми стеклами очков, так устало опущены слабо развитые плечи, и весь он так жалок был и беспомощен, в одиночестве коротавший минуты над какой-то ученой книгой, что Настя не выдержала и бросилась к нему. Обняв родную голову, захлебываясь от слез, она с силой прижалась к нему. И отец, почувствовав далеко не детскую уже жалость к нему, горячую и неожиданную ласку, приобнял дочь за холодные плечи, легонько погладил по спине, смущенно уклоняя голову и пряча готовые расплакаться глаза.

– Ну, дочка, успокойся, – наконец, сказал он. – И почему ты здесь, а не у Горелкиных?

– Я не хочу к ним…

– Напрасно, – вздохнул отец, наблюдая за тем, как Настя расшнуровывает и снимает задеревеневшие от мороза лыжные ботинки. – У них весело…

– Тогда почему ты сидишь здесь?

Настена вдруг почувствовала, как странно и незнакомо выговорился у нее этот звук, эта двойная закорючка, обозначающая букву «ч».

– Мне надо кое-что почитать… Я не успеваю просматривать литературу…

– Папа, а кто она была, твоя бабушка? – Настена, спрятав руки за спину, прислонилась к печке и оттуда пристально смотрела на отца.

– Как – кто? – растерялся от неожиданного вопроса отец.

– Кем она работала?

– А-а, – отец улыбнулся и поправил очки. – Ты вот о чем… Твоя прабабушка была прекрасной матерью и вела большое хозяйство. Она родилась в тысяча восемьсот девяносто девятом году – на стыке двух столетий. Понимаешь? Заканчивался девятнадцатый век и начинался – двадцатый… А ты, если все будет хорошо, доживешь до середины третьего тысячелетия…

– Папа, а мы в Эстонию когда-нибудь поедем?

– В Эстонию? – отец задумался и уже невнимательно, откуда-то издалека, ответил: – Да, конечно. Мы обязательно съездим в Таллин – по всей Эстонии поедем.

Падал снег.

V

III

…И еще перед сном у нее была одна тайная, сокровенная минута, совершенно не похожая на все остальные минуты в двадцати четырех часах суток. Эта минута, словно пограничный столб, стояла на страже реальной жизни, не впуская мысли и сознание на территорию сопредельной стороны – сна. Эта минута разделяла два совершенно противоположных мира: сознание и подсознание…

И что за чудо была эта минута! Настена, уже отсутствующая здесь, в своей комнате, и еще не присутствующая там, во сне, сказочной Принцессой царила над загадочным Межвременьем. Однажды она попыталась понять, что же это за царство такое, Межвременье, и вот что у нее получилось:

В глубине Северного Сияния есть никем еще не замеченная хрустальная Дверь. За этой Дверью и начинается ее царство, ее законная территория. Люди здесь не ходят и не летают, не разговаривают и не поют. Звуками, мелодиями пропитано все пространство этого царства, по которому бесплотно перемещаются подданные Настены – все ее родные и близкие. И сама она, не чувствующая веса, не знающая понятий тепла и холода, добра и зла, рождения и смерти, присутствует в каждом атоме этого пространства… Более всего Настена похожа на прозрачную снежинку, невесомо перемещающуюся вверх и вниз, вперед и назад. Блистая гранями, светясь и переливаясь, эта снежинка – лишь одна из многих, радостно и беспечно существующих в глубине Северного Сияния. Круговое вращение снежинок непроизвольно, ни от каких природных сил не зависит, а потому и не может служить поводом…

В этот момент распахнутая ветром форточка громко ударилась о наличник, и принцесса Северного Сияния мгновенно оказалась вместо своего царства – на узкой тахте, рядом с печным дымоходом. Несколько секунд Настена непонимающе смотрит в темноту, однако морозный воздух из форточки быстро достиг ее постели, забрался под одеяло, вытеснив все тепло…

Настена вздохнула, выскользнула из мягких объятий чистой постели и в одной ночнушке, босиком, побежала к форточке, прилипая горячими ступнями к холодным половицам. Она вскочила на стул, стоявший под окном, потянулась к форточке, и в этот момент неожиданно услышала противный голос Михаила Васильевича Горелкина:

– Еще только две минуты, Сашенька, очень тебя прошу…

– Но…– и дальше было не разобрать приглушенный шепот матери.

– Да они уже давным-давно все спят, разве ты не видишь по окнам?

– …

– Ты помнишь, о чем я тебя просил?

– …

– Вспомни, пожалуйста.

– Нет, Миша, нет, нет! Я пошла домой, – голос у матери тот, ненавистный, без обычного тепла и душевности…

– Значит, ты не хочешь? – вдруг громко спросил Михаил Васильевич.

– Тс-с! – обмер материн голос. – Ты с ума сошел?

– Тогда, пожалуйста, ответь…

– Я подумаю, Миша. А сейчас – до свидания.

– Нет, еще одну минуту…

Потом там, под козырьком веранды, неясный шум, восклицания и тишина, очень напряженная тишина, в которой можно различить скрип поворачивающихся звезд, невидимых за обвальным снегопадом.

Прикрывая горло тонкой рукой, Вилена с треском захлопнула форточку, спрыгнула на пол и увидела в окно, как громоздкая фигура, напоминающая шкаф, сутулясь более обычного, поспешно пересекла двор и сразу за калиткой растворилась в снегопаде.

–Что там за шум, Настенька? – спросил из-за перегородки отец.

– Я проветривала комнату, – не сразу ответила Настёна.

– Да ведь и так холодно, – отец повернулся на диван-кровати. – Я даже думаю, не протопить ли нам на ночь печку?

– Папа, ты уже спишь?

– Нет… Я читаю, а что?

Настена не ответила, поспешно забираясь под одеяло.

Она лежала с открытыми глазами, и предметы, расположенные в комнате, постепенно проступали из небытия. Письменный стол на двух тумбах, в которых нашли приют ее старые куклы и игрушки. Допотопный желтый комод с металлическими ручками в виде перевернутой створки морской мидии. Стул с необыкновенно высокой спинкой, сиденье у которого было обито натуральной кожей и так хорошо и вкусно пахло. Раньше этот стул находился в кабинете у отца, и она очень любила сидеть на нем и читать какую-нибудь умную книгу, составляя список вопросов на отдельной бумажке. Вечером, вернувшись из института, отец долго и подробно отвечал на каждый ее вопрос. И даже брошюру Фрейда, выпущенную в России еще до революции, он не отказался прокомментировать, хотя ей было тогда всего двенадцать лет… А потом купили новую импортную мебель и стул переехал сюда, на дачу. И здесь Настене было уже не трудно отстоять его для своей комнаты. А еще шифоньер горбился в углу, привалившись фанерной спиной к простенку. На нем лежал разобранный подростковый велосипед со спущенными колесами, которые уже несколько лет никуда не ездили…

– Доченька, ты спишь? – различила Настена встревоженный шепот матери.

Настена слышала, как поднималась мать по деревянной лестнице на второй этаж, сопровождаемая бурными напутствиями чем-то взволнованной Аглаи Федоровны. Затаившись, Настя легко отличила дыхание матери от дыхания снега за окном, и хорошо разглядела в темноте ее профиль, срезанный по пояс лестничным люком…

– Настенька, ты и в самом деле спишь? – вновь спросила мама.

– А в чем дело? – не выдержал и откликнулся из-за перегородки отец.

– Ох, извини, я тебя разбудила? – смущенно заговорила мать. – Я только хотела спросить, поужинали вы или нет? Там, в холодильнике, всего полно: холодец, сыр, колбаса…