Старичок прилежно сидел на стуле и понимающе улыбнулся вошедшей Вере Николаевне. Она еще раз извинилась, вспомнила жалобы пациента и вежливо предложила:

– Может, в стационар?

– Нет-нет! – даже привстал больной. – Ради бога! Я в состоянии на процедуры ходить – зачем же мне в стационар? – Он снял пенсне, протер его смятым платочком, и не без смущения пояснил: – На улице весна, Вера Николаевна, все живет, все обновляется, а я – в палату. Не хочется. Кто его знает, может, последний раз вижу… Я вот летом путешествие задумал, на теплоходе. Хочется, знаете, на все насмотреться. А то ведь жизнь прошла, и все некогда было. Спасибо вам, но я потерплю, а если что, тогда уже зимой…

– Уговорили, – Вера Николаевна улыбнулась, – будь по-вашему.

Закончив прием, Вера Николаевна аккуратно подкрасила губы, с неудовольствием отметила легкие крапинки веснушек на носу, переоделась и, не заходя в ординаторскую, вышла на улицу.

До сбора в ресторане оставался час, и она направилась к Амуру, невольно отмечая, как переменились люди: перемена была не только в одежде, обуви – перемена была в самих людях. Кто его знает, может, она просто не обращала внимания, но показалось Вере Николаевне, что люди стали красивее, щедрее на улыбку. И она, сама того не замечая, невольно расслабилась, облегченно вздохнула, свободно и просто глядя в глаза прохожих.

«Нет, все хорошо! – с радостью подумала Вера Николаевна. – Все в порядке… Просто здесь слишком длинные зимы – очень длинные. Шесть месяцев – это много. Все-таки, она южный человек, а здесь так вот сразу: метели и морозы, морозы и метели… Большая квартира и – тишина. Это ужасно, когда в большой квартире поселяется тишина. Тогда квартира кажется еще больше, и приходят всякие неприятные мысли. Например, что ты уже похоронен, давно не живешь, и тебе лишь кажется, что над тобою бетонные перекрытия пятиэтажного дома, а на самом деле это просто крышка гроба…»

Вера Николаевна вышла к реке и с высокой набережной увидела глубокий простор приамурской поймы, пронизанный легкой голубоватой дымкой. Внизу, вдоль берега, громоздились грязно – серые льдины, выброшенные на камни мощным течением реки. Лёд был – вчерашним днем, голубой простор до отрогов Малого Хингана – днем сегодняшним, а высокое, безмятежное небо с кофейным шаром над сопками – всей будущей жизнью.

Рядом с Верой Николаевной остановились женщина и мальчик лет шести. Мальчик был в аккуратной курточке и джинсах, от чего казался потешно взрослым. Видимо, продолжая разговор, он серьезно спросил мать:

– А солдаты носами ходят?

– Носами? – удивилась мать. – Почему носами?

– А почему ротами ходят?

Вера Николаевна тихо засмеялась, распахнула плащ и медленно пошла по набережной в сторону стадиона.

В ресторане Вере Николаевне не понравилось, и она почти сразу раскаялась в том, что пришла. Начать с того, что их заперли в какой-то маленький банкетный зальчик, один из тех, которые давно и прочно именуют по всей стране «розовыми» и «голубыми». Трудно вообразить что-нибудь пошлее этих наименований. Было тесно, душно и отвратительно пахло из раскрытого окна с видом на мусорный контейнер.

Веру Николаевну усадили рядом с именинницей, Марией Александровной Семухиной, женщиной нервной и разговорчивой, большой любительницей «резать правду-матку». С другой стороны устроилась Тоня, добровольно взявшаяся сообщать Вере Николаевне все самые последние новости. Доброе, раскованное настроение, пришедшее к Вере Николаевне на набережной, постепенно улетучилось, и она лишь выжидала момент, когда можно будет уйти, не обидев Марию Александровну.

Разговор, покрутившись вокруг именинницы, постепенно перешел в более привычное, хорошо всем знакомое русло – на медицинские темы. И почти сразу определились два враждующих лагеря, один из которых возглавляла Мария Александровна, а второй хоть и оставался без лидера, но явно поддерживался молодежью.

– Странно получается, – нервно говорила Мария Александровна. – Оч-чень странно… Я не против молодых специалистов, упаси бог: пусть приезжают и работают, кто им не дает? Но прежде пусть они докажут, что умеют работать. Выучить латынь и отличать воспаление легких от катара верхних дыхательных путей – еще не значит быть квалифицированным врачом. Да ведь и латынь-то не знают! Вы посмотрите Тонины рецепты, они совершенно безграмотны, на уровне какого-нибудь деревенского коновала. Да и у других не лучше…

Почти каждый воспринял это «других» на свой собственный счет. Неприятно кольнуло и Веру Николаевну.

– Можно отлично знать латынь и оставаться бездарным доктором, – обиженно выпалила Тоня и, повернувшись к Вере Николаевне, возмущенно зашептала: – Вот она, ее принципиальность: готова всем выцарапать глаза только за то, что ее Петеньку попросили из кресла главного хирурга… И правильно сделали. Правильно!

– Маша, – попробовал утихомирить свою распалившуюся жену Петр Иванович, – выбирай выражения…

– Я к чему все это говорю, – гнула свое почтеннейшая Мария Александровна, – страдают ведь в первую очередь наши пациенты…

«Та-ак, – неприязненно подумала Вера Николаевна, – сейчас перейдут на личности и частности: такой-то в прошлом веке обидел такую-то, такая-то в средневековье смертельно оскорбила такого-то… Нет, пора уходить. Пора и честь знать, как говорили сентиментальные чеховские герои и не менее сентиментальные героини отвечали – как угодно. Хорошие были времена… Сейчас, кажется, взорвется Бездомцев, этот тихий псих…»

Но Бездомцев, молодой стоматолог с вишневыми глазами, взорваться не успел, потому что в банкетный зал вошел человек, при виде которого все стихли, а Мария Александровна даже забыла опустить руку.

– Вот он! – восторженно прошептала Тоня. – Вадим Сергеевич Петров… Кто бы мог подумать, что он придет сюда. Верочка, он тебе нравится?

Нет, Петров Вере Николаевне не понравился. Может быть, потому, что был он не слишком высок ростом (лет с тринадцати она тайно обожала высоких мужчин). Она-то ожидала увидеть дородного представительного мужчину, с мягкими холеными руками хирурга и неожиданно пронзительным взглядом. Сама того не подозревая, Вера Николаевна рисовала в своем воображении почти точный портрет мужа, за исключением разве что пронзительного взгляда…

Петров довольно-таки ловко вручил подарок Марии Александровне, от приглашения сесть за стол не отказался, штрафную выпил в общем-то смело.

«Неплохо, неплохо, – невольно отметила Вера Николаевна и в самом деле удивляясь той естественной непринужденности, с которой Петров вошел в компанию. – Но вот как примет тебя Мария Александровна? В ее лагерь ты не годишься, а врагов она не щадит. Посмотрим…»

Петров, однако, сумел поладить и с Марией Александровной, ни разу не впав в подобострастный тон, но и не задев ее обиженного самолюбия. Это, как иронично подумала Вера Николаевна, был уже высший пилотаж, школа, которую бог знает где хорошо освоил новый заведующий хирургическим отделением. Но больше всего поразило Веру Николаевну то, что именно с Марией Александровной Петров разговаривал почти небрежно, с едва уловимой, но твердой иронией, совершенно не позволяя себе этого с другими. И Мария Александровна не обижалась: в чем тут был секрет – она не могла понять…

– А почему мы не танцуем? – с юношеским пылом вдруг выпалила Тоня. – Мужчины, пожалуйста, приглашайте дам и перестаньте курить! От вашего дыма можно с ума сойти.

Это были пробные стрелы, которые не очень умело выпустила Тоня в адрес Петрова. Однако же он и здесь оказался на высоте: понял все правильно и тотчас пригласил Тоню на танец.

«Да он просто проходимец! – восхитилась Вера Николаевна. – И наверняка немалый сердцеед. Наверное, он обязательно читает бедным женщинам стихи и говорит примерно такие фразы: «Я верю в предчувствие. Я предчувствовал вас. Моя интуиция никогда не обманывает меня. Видимо, это профессиональное». Ну и что-нибудь в этом же роде, с обязательным условием – постель в первую ночь. «Иначе мое предчувствие может жестоко обмануть меня…»