– Конечно, – отвечает Настена.

– А что ты ела?

– Грибной суп и салат.

– Вот и молодец, – вздыхает мама. – А уроки приготовила?

– Нет еще…

– Что же ты делала?

– В окно смотрела, – все так же тихо отвечает Настена.

– Ну и ладненько, – растерянно говорит мама. – Но ты все-таки про уроки не забывай… Хорошо?

– Хорошо, я не забуду.

– Ладно, доченька, меня зовут…

– А на дачу мы поедем? – Настена упорно и сосредоточенно рассматривает морской пейзаж.

– На дачу? Не знаю, в такую погоду вряд ли…А ты хочешь на дачу?

– Да…

– Ты ведь знаешь, это надо с отцом решать… Все, Настюха, до вечера.

– До вечера.

Настена положила трубку на рычаг, подошла к картине и потрогала то место, где на морскую гладь падает пучок света от невидимой луны. Но она ничего не почувствовала от этого прикосновения, только шероховатую поверхность кем-то сделанной копии…

Минут через двадцать телефон зазвонил вновь. На этот раз она услышала голос Миши Горелкина, и несколько оживилась, что было заметно, впрочем, лишь по проступившему румянцу на ее бледных щеках.

– Настя, ты опять сонная?

– Нет.

– Что – нет! Я же слышу.

– Я во сне по телефону не разговариваю, – очень серьезно ответила Настена и присела на тахту рядом с телефонным аппаратом.

– Ладно, не разговаривай, – видимо, Миша ухмыльнулся. – Вы на дачу едете или нет?

– Не знаю… Мама говорит, что в такую погоду вряд ли.

– Какая погода?! – вскипел Мишка. – Нормальная погода… В лесу сейчас тишина, только белки по веткам прыгают. Я не понимаю…

– А вы едете? – перебила его Настена.

– Конечно! Я, в случае чего, один поеду.

Вытянув округлые в коленях ноги и внимательно разглядывая тапочки с азиатским орнаментом, Настена спокойно сказала:

– Ишь ты, герой какой нашелся…

– В общем, вечером созвонимся, хорошо? А то у меня тут трубку вырывают, – послышался неясный шум, какие-то хлопки, а потом вновь пробился насмешливый Мишин голос: – Кирка-пробирка будет говорить…

– Настенька, здравствуй, – протяжно – ласково поздоровалась Кира.

– Здравствуй, Кира, – ответила Настя.

– Ой, Настенька, мне тебе надо столько-столько сказать, но при этом изверге разве можно спокойно поговорить по телефону…

– Тогда до завтра, да? – Настена живо опустила трубку.

На следующий день после обеда, когда низкое солнце, перевалив зенит, стало заглядывать в окна и в комнатах рассеялся тот особенно приятный зимний свет, которому радуешься, возвращаясь домой, уже с порога, Настена, вновь облокотившись на подоконник, смотрела на улицу. Метель прошла. Еще утром, когда она уходила в школу, суматошно раскачивались ветви тополей, и гремела водосточная труба над хлебным магазином, оторванная штормовым ветром в самом начале осени. Пронзительно-колючий, настывший во льдах и снегах порывистый ветер трепал полы ее шубки, раскатывался по теплым щекам, незаметно пробираясь под вязаную шапочку и что-то холодное, бесчувственное нашептывал в порозовевшие уши. Настена приподняла было руки, чтобы отогреть уши, но побоялась задавить этот шепот, такой тихий и беспомощный, как слепые котята, народившиеся у соседской одноглазой Мурки. А теперь вот ничего этого уже нет…Никуда не бежит ветер, на ходу подметая коробочки от мороженого, не хлопают плакаты с белыми буквами над зданием метеослужбы, не прячутся от его неловких, колючих прикосновений прохожие люди… Прохожие потому, что они проходят и проходят мимо дома, а люди – потому что все они – Человеки… Все, кроме одного – Мишиного папы…

– Настенька, доченька! – кричит из комнаты мама. – Ты уже собралась?

– Нет, – Настена глубоко вздыхает.

– Ну как же, доченька, – мать, уже в брючном костюме, с рюкзаком в руке, заглядывает на кухню. – Скоро папа приедет, а ты еще даже не переоделась.

Мама у Настены красивая. И зовут ее очень хорошо – Александра Николаевна. Она работает диктором на телевидении. Настена думает, что таких красивых дикторов, с таким приятным родным голосом и большими добрыми глазами нет даже в Москве. И за Москвою – тоже. И вообще нигде больше нет. Так она думает уже давно, четырнадцать лет.

– Доченька, вот твой лыжный костюм, переодевайся скорее… Что ты на меня так смотришь? Ты же в этом костюме поедешь?

Минут через десять Настена видит в окно, как подъезжает отец на белых «жигулях».Он всегда ездит очень осторожно и держится только правой стороны. Наверное, это потому, что папа у Настены близорукий человек… «Жигули» медленно разворачиваются и замирают у самого подъезда, перекрыв узкий проезд вдоль дома. Настена знает, что едва папа поднимется в квартиру, как ему начнет длинно и зло сигналить какой-нибудь таксист, и тогда он, роняя в прихожей вещи, сорвет с вешалки пальто и пешком бросится вниз…

– Доченька, папа уже приехал?

– Да.

– Покричи ему в форточку, чтобы он не ставил машину возле подъезда. Только осторожно, не простудись…

Настена видит, как ее папа вновь достает ключи и долго возится, открывая переднюю дверь машины.

Деревья, уставшие от ветра, понуро и терпеливо ждут весну. И даже сегодняшнему солнцу они совсем не рады, потому что оно не греет, а только светит, как настольная лампа. Можно было бы подумать, что деревья с осени спят, как медведи в берлогах, но Вилена знает, что это не так…

Отец уже поставил машину возле мусорных баков, где была небольшая бетонированная площадка. Он вытянул и поднес к глазам руку, а потом быстро пошел в подъезд.

– Доченька, – опять зовет мама. – Достань, пожалуйста, из холодильника пакет с мясом, а то мы его забудем. И положи в корзину хлеб.

Деревья оживают, когда на них садятся птицы, пусть даже самые маленькие, как эти вот суетливые и любопытные синички. Вилена это очень хорошо видит: ветви у тополей становятся мягче, кора теплеет, и бесконечно долго пружинит какая-нибудь веточка, радостно раскачивая крохотную птицу с хорошеньким зеленым брюшком и черным клювиком. А когда синички начинают прихорашиваться, поочередно приподнимая крылышки и выщипывая из-под них дневную усталость – деревья улыбаются им. Этого нельзя увидеть, как нельзя увидеть глубину моря на картине Айвазовского, это можно только почувствовать…

– Настенька, папа пришел? Налей ему чаю и сделай бутерброд.

Папа пьет чай с бутербродом и читает газету «Известия».И уже никто не говорит ему о том, что это вредная привычка. Папу зовут Эрнест Иванович. Когда-то, очень давно, жила его бабушка эстонка. Мама говорит, что она страшно похожа на нее. Папа преподает философию в институте. Они учились вместе с мамой в Московском университете, и еще с ними учился Мишин папа. Oни все там и познакомились…

– Настенька, доченька, ты что обуешь – валенки или сапоги?

Тетя Нина из табачного киоска опускает на окна деревянные щиты и запирает дверь. Суббота. У нее короткий рабочий день. Подбегает какой-то маленький человек в заячьем треухе и начинает размахивать короткими руками. Тетя Нина вновь открывает киоск и дает ему пачку сигарет. Маленький человек убегает, а тетя Нина долго возится с замком, опечатывая киоск…

– Спасибо, доченька, – говорит отец, – очень вкусный бутерброд.

Наверное, была у отца эта бабушка эстонка, потому что он как-то странно выговаривает все слова с буквой «ч». У него за этой буквой всегда угадывается звук «э». Может, это потому, что страна его бабушки тоже начинается с буквы «э»?

Звонит телефон, мама снимает трубку, и уже только по тому, как она говорит: «Да, мы готовы… Да, уже спускаемся вниз», Настена догадывается, что она разговаривает с Мишиным папой. Никогда больше не становится у нее голос таким неестественным и противным, каким он бывает, когда она разговаривает с Мишиным папой…

– Настенька, девочка, ты так повзрослела – я тебя не узнаю…

Это мамина подруга, Аглая Федоровна, редактор детских передач на телевидении. Наверное, поэтому ей кажется, что она хорошо понимает детей. А вот Настена давно уже знает, что Аглая Федоровна очень хочет выйти замуж. Теперь – за Феликса Купермана, которого они захватят по пути. Они бы, наверное, и еще кого-нибудь захватили, но больше нет места в машине.