Когда Настена свернула на свою поляну и увидела безобразно высокий, в белых потеках содранной коры еловый пенек, она лишь глубоко вздохнула и долго смотрела прямо перед собою. Ей показалось, что лес потемнел, деревья сгорбились и отвернулись от нее, и даже старый пень, еще вчера так задорно – задиристо разглядывавший ее, поглубже надвинул снежную шапку, словно бы не желая встречаться с ее глазами. Настена вспомнила елку, стоявшую посреди их двора, вспомнила слова, выложенные игрушками с этой елки, молча развернулась и медленно побрела в сторону дачи.

– Настька! Ты где пропала? – встретил ее возле дачи весело улыбающийся Миша, поправляя красную шапочку, лихо сбитую набекрень. – Я уже весь лес объездил, а тебя нигде нет.

Настена молча прошла мимо него.

– Настя! Ты чего? – удивился Миша. Он забежал вперед и заступил ей тропинку.

– Ничего, – тихо ответила она.

– Кончай губы дуть. Поехали на горку.

– Ты читал? – спросила Настя, глядя мимо Миши.

– Что? – не понял он.

– Там, возле елки…

– А что там? – Миша удивленно покрутил головой.

– Сходи и прочитай.

Настена отстегнула лыжные замки, обошла Мишу и взошла на крыльцо веранды.

– А на горку? – крикнул Миша, растерянно шаркнув варежкой ниже носа.

Покачивался замок на дверной ручке, где-то в снегах утонуло короткое эхо, да сорвалась откуда-то небольшая стайка снегирей, веером разлетевшись по лесу.

Домой они возвращаются поздно вечером. При свете фар дорога кажется незнакомой, ведущей в чужой город, с множеством домов, расцвеченных сквозь плоские окна всеми цветами радуги. И как-то не верится, что за всеми этими окнами находятся люди, очень много людей, отгороженных друг от друга тонкими кирпичными простенками, узкими дворами и широкими улицами…

Заканчивается выходной день, и люди торопятся прожить его, чтобы завтра с утра начать новый.

– Один профессор приходит в зоопарк, – говорит за спиною Настёны неугомонный Феликс, – и видит там шимпанзе…

Если посидеть несколько минут с закрытыми глазами, а потом резко открыть их – огни домов как бы бросаются тебе навстречу, и тогда в самом центре этих огней можно разглядеть пугающе – тяжелую и призывную глубину картин Айвазовского… Люди давно подметили и любят сравнивать все необычное, мало понятное им с глубиной: глубокий простор, например, глубокая тишина, глубокий сон… Глубокий простор – это когда смотришь с вершины горы и видишь, как до самого горизонта петляет речка Грустинка, без устали приглаживая мелкий приречный песок… Глубокая тишина – это когда под козырьком веранды вдруг замолкают мама и Мишин папа, так похожий на шкаф… Глубокий сон – это её Северное Сияние, ее царство с верными подданными -снежинками, над которыми без конца и начала…

– Настенька, девочка, обязательно приходи на новогодний утренник, – Аглая Федоровна трогает ее за плечо. – Я на тебя очень рассчитываю… Смотри, не подведи меня. Непременно перечитай современную сказку, что я тебе дала в прошлый раз. Там очень много умного, интересного в познавательном отношении… Договорились?

Перед въездом на городскую площадь машина останавливается, и все идут прощаться с Горелкиными. Настена видит, как закурили мужчины, как Мишин папа обошел свой «джип» и попинал все четыре колеса… Потом все вернулись, кроме Феликса, и дальше их машина поехала уже одна.

– Нет, Сашенька, это невозможно, – горячо шепчет за спиною Аглая Федоровна. – Он не может не понимать, в какое положение ставит меня своим поведением. В конце концов – нас видят дети! Я не могу этого не учитывать…

Настена потянулась и включила радио. Передавали хорошую музыку. Что-то грустное, похожее на продутую ветрами поляну, без стройной красавицы-елки, неумело срубленной Мишей Горелкиным. И так голо смотрелись теперь чьи-то тройчатые следы, наискось пересекающие поляну…

Подрулив к подъезду, отец остановил машину, и устало откинулся на спинку сиденья: ночью, из-за близорукости, ему особенно тяжело водить машину.

– Все, приехали, – хрипловато сказал он.

– Настя, доченька, захвати продуктовую сумку, – попросила мама, подхватывая рюкзак. – Только осторожнее, не разбей термос.

И лифт поднимает их на пятый этаж. Сухо выщелкивается черная пуговка кнопки, распахивается полосатая дверь, приглашая покинуть зависшую над пятиэтажной бездной пластмассовую клетку.

– Слава богу, наконец-то мы дома, – облегченно вздыхает мама, перешагивая порог квартиры.

В доме какая-то странная, незнакомая тишина, холодно и враждебно притаившаяся во всех трех комнатах, и лишь на кухне у подоконника призывно белеет табуретка, оставленная Настёной вчера. В самом деле – прошло немногим больше суток. А кажется, что…

– Настенька, доча, я уже набрала тебе в ванну воды.

На улице тихо и темно. У табачного киоска под фонарём останавливаются два человека. Он приваливается спиною к киоску и осторожно обнимает спутницу. У нее дорогая соболья шапка, холодно поблескивающая мертвыми ворсинками. Настене почему – то кажется, что эти ворсинки похожи на еловые иглы, которые тоже уже мертвы на елке, одиноко стоящей во дворе их дачи…

– Настенька, вода стынет.

И все продолжал падать на светло-голубую морскую гладь пучок света от невидимой луны. И бездонная глубина угадывалась среди волн простой копии с картины Айвазовского…

Анатолию Бабаеву

Вера Николаевна Калашникова заканчивала прием, когда ее позвали к телефону. Она извинилась перед маленьким, седеньким старичком, носившим старомодное пенсне, и пошла в ординаторскую. Звонил Калашников. Он густо прокашлялся, подул в трубку (отвратительная привычка!) и нерешительно спросил:

– Верочка, это ты?

– Нет, это тетя Маша! – раздраженно ответила Вера Николаевна.

– Извини, – Калашников засмеялся. – Я, кажется, не вовремя?

– У тебя совещание? – нетерпеливо спросила Вера Николаевна.

– Понимаешь, – Калашников обрадовался ее догадливости, – срочный вопрос…

– Вот и прекрасно! – перебила Вера Николаевна. – В таком случае я иду сегодня на день рождения.

– Отлично! Обязательно сходи, – она почувствовала, что Калашников улыбается, добродушно щуря близорукие глаза. – И я бы с удовольствием, да вот, понимаешь…

– Хорошо, Калашников, у меня пациент.

– Не сердись.

– Будь здоров…

Вера Николаевна опустила трубку и задумчиво посмотрела в окно, за которым медленно просыпалась земля, простреливаемая молодыми зелеными побегами. Вниз по течению, обнажая свинцово-холодную поверхность реки, медленно уплывали последние льдины. Странно, она и не заметила, как подступила весна, как сошли талыми водами снега, а на тополях в больничном сквере набухли клейкие почки. А теперь вот взглянула в окно, увидела греющихся под солнцем воробьев, мальчишек с новеньким скворечником, черную ленту дымящегося асфальта и удивилась – весна! Словно бы прожила она все последние недели взаперти, ничего и никого не видела, а сегодня вдруг вышла на улицу и зажмурилась от яркого весеннего солнца, жадно хватая ртом мягкий воздух, легонько попахивающий дымом. Где же она была?..

– Верочка! – впорхнула в ординаторскую Тоня Жигалкина. – Ты уже видела новенького?

– Вера Николаевна вздрогнула от потерянной тишины и непонимающе посмотрела на Тоню.

– Говорят, оч-чень интересный мужчина и прекрасный хирург, – с превосходством осведомленного человека сообщила Тоня. – Его к нам из Прибрежного перевели: будет заведовать хирургическим отделением вместо Петра Ивановича… Представляешь? А Петр Иванович остается простым хирургом… Представляешь?

– Представляю, – вяло ответила Вера Николаевна.

– А я за подарком бегу. Ума не приложу, что ей купить? Она ведь такая разборчивая, не угодишь – два года будет дуться.