Но в один не такой уж прекрасный день пришло письмо с оказией из Ногутфьёра, в котором отец Эрмерика писал, что смиряется с его женитьбой, прощает непокорного сына, и просит вернуться домой вместе с женой. Но требовал поторопиться, так как болен, и боялся, что не доживёт, если Эрмерик и дальше обижаться и долго раздумывать будет. И он уехал. Вот только жену с собой не взял. Тяжёлая к тому времени была уже сестрёнка, и беременность давалась ей не просто. Она плохо себя чувствовала, опухали ноги, тошнота и головокружение не давали ей встать с постели вплоть до обеда, который она частенько пропускала. Ладомила, казалось, таяла на глазах. Возможно, причиной тому была перенесшая ею не так давно лихорадка, подточившая здоровье. Брать с собой жену в таком состоянии означало убить если не её, то ребёнка точно. И оставлять жену Эрмерик тоже боялся, но Вилда видела кручину в его глазах, чувствовала, что он буквально рвется на родину, ведь даже безумная любовь к жене не могла затмить тоску по тому, что он оставил в Ногутфьёре. И позволил Эрмерик Вилде и Ланко уговорить себя уехать, о чём потом горько сожалел и корил себя сверх меры. Отправляясь в Ногутфьёр, он сказал, что хочет лучшей доли для своего ребёнка, чем ему суждено, если они останутся здесь. Эрмерик обещал вернуться к жене, как только разберётся, надеялся, что успеет до родов. Успел, да вот только на её похороны, она совсем немного не дождалась его, умерла за несколько часов до его приезда, не выдержав тяжелых родов.
Вилда никогда в жизни, ни до этого, ни после, не видела, чтобы так убивались по кому-либо, как Эрмерик по своей жене. У Вилды тоже было горе – умерла её сестра, и ещё не затянулась душевная рана после смерти отца, но видеть страдания зятя было невыносимо. Чтобы предать Ладомилу земле, её из его рук с трудом забрали, он не хотел жену отпускать, всё никак не мог поверить, что она мертва. Все боялись, что он наложит на себя руки, или сокрушит и сожжет всё вокруг в приступе бессильной ярости оттого, что ничего уже не может изменить. Вилда надеялась, что маленькая дочь утешит его в горе, но Эрмерик даже не захотел её видеть, сказав, что это она виновата в смерти Ладомилы, и лучше бы погибла она, а жена осталась жива, а ещё лучше – никогда бы ей не зачинаться и не рождаться. Все были потрясены его словами, но подумав, решили, что это говорит в нём безутешное горе. А время лечит и когда-нибудь, увидев своё дитя, он проникнется любовью к дочери, ведь она продолжение любимой жены.
Но Эрмерик, так и не взглянув на дочь, уехал в Ногутфьёр, даже не дав имя ребёнку. Тогда Вилда сама назвала девочку за яркий огненный цвет волос Агнией. Эрмерик несколько лет не интересовался дочерью, не отвечал на отправляемые с оказией письма Вилды, потом вдруг стал изредка писать, причем письма доставлял курьер из Ногутфьёра и ответ забирал он же. В посланиях Эрмерик давал распоряжения по поводу дочери, а подарков для неё никогда не передавал. И вот прислал за Агнией своих людей.
Ещё уезжая из княжества после похорон жены, Эрмерик сообщил, что его отец умер и он стал доминаром. А три года назад написал, что женился. Значит, у Агнии есть мачеха, и это совсем не радовало Вилду. Неизвестно как примет падчерицу новая жена Эрмерика. А если уже у Эрмерика родился наследник? И Агния ему не нужна. Но ведь он прислал за ней. Только вот зачем? Эрмерик никогда не видел дочь, и проникнуться отцовскими чувствами ни с того, ни с сего вряд ли мог. Тогда в чём дело? А, может, вспомнил как относятся к колдунам в их княжестве и решил, что дочери здесь небезопасно?
Вилда пыталась отогнать тяжелые думы, всё равно, у них с Ланко нет иного выхода, как отдать Агнию Эрмерику. Он любил мать Агнии, бросил ради неё всё, к чему привык, отказался от богатства, титула, уехал вслед за любимой в неизвестные для него дали. И Вилда надеялась, что и дочь он примет и полюбит. Нет, она помнила, что он сказал про ребёнка когда-то, но ведь прошло столько лет, душевная рана затянулась, раз женился. А впрочем, неизвестно по каким причинам он опять пошёл по венец. Может, совсем даже и не по любви. Он доминар, а значит обязан иметь наследника, которому мог бы передать титул, земли. Может поэтому ему пришлось жениться? А если опять влюбился?
Вилда не знала, могут ли в Ногутфьёре наследовать девочки наравне с мальчиками. А если могут? Отец рассказывал, что в каком-то заморском государстве это так и есть. Так почему бы этому не быть и в Ногутфьёре? Может поэтому Эрмерик забирает к себе дочь? Ведь она его старший ребёнок. Вспомнив, что сказала Каппельмер Агнии, Вилде пришла бредовая мысль – а не замуж ли хочет отдать Эрмерик дочь? Да нет, девочке ведь всего двенадцать, в таком возрасте под венец не идут. У них в княжестве только в пятнадцать – шестнадцать лет девицы начинает невеститься, а уж замуж и того позже идут. Вряд ли в Ногутфьёре не так. Да нет, она, Вилда, сошла с ума, раз предполагает такое. И, насколько она помнила Эрмерика, он – не чудовище, способное на такую низость. Хотя бы в память о любимой жене Эрмерик не сделает ничего плохого своему ребёнку.
Но, тем не менее, если бы Эрмерик не выразил желание забрать дочь к себе, то Вилде пришлось бы настаивать на этом. И она, и её муж очень боялись, что у Агнии проявятся какие-либо способности к колдовству. А колдуний у них не так уж редко обвиняли в каких-либо греховных деяниях и убивали, а то и сжигали на кострах за якобы чёрное колдовство, даже не пытаясь разобраться, виновата ли женщина в бедах, постигших людей. И ни она, ни её муж не смогли бы защитить девочку, разве что погибли бы вместе с ней. Но бывало и другое – девочек, замеченных в колдовстве, забирали к себе жрицы богини Мары. Больше этих девочек никто не видел, так что неизвестно хорошо бы это было для Агнии, или наоборот хуже, чем такая судьба нет ничего.
Все эти годы они надеялись, что не коснется Агнию наследство её отца – способность колдовать. Но с каждым годом эта надежда таяла неумолимо, как снег весной. Пока всё проявлялось в почти незаметных мелочах, но девочка росла, скоро превратится в девушку. И вот тогда стоит ждать беды. Вилда помнила, как говорила ей Ладомила, что в Ногутфьёре девочки, до того, как прольют первую девичью кровь, почти не способны на колдовство, но потом, взрослея, они становились всё сильнее в этом не богоугодном по меркам княжества деле. Но, как не странно, и в королевстве не приветствовались женщины–маги, там чаще всего запечатывали колдовские способности ещё в нежном детском возрасте, до первых месячных дней, иначе, по мере взросления это будет сделать сложнее, вплоть до смерти, если девушка становилась уже взрослой и её дар развился. Агнии уже двенадцать и женские дни могли прийти со дня на день, титечки-то вон уже растут.
Или не намерен её отец «запечатывать» дочь? Ведь и такое случалось в Ногутфьёре, насколько она знала от Ладомилы.
Да, конечно, Агнии придется нелегко, но она будет жива, и всё образуется, будет хорошо. По крайней мере, Вилда на это надеялась и не уставала приносить жертвы богам и молиться им о благополучии Агнии, которая ей больше дочь, чем племянница.
Вилде, как и Агнии, не понравилась женщина, которую прислал Эрмерик. Ей бы хотелось, чтобы рядом с племянницей была добрая, нежная, спокойная женщина, любящая детей. Но было очевидно – нэлесса Каппельмер такими добродетелями не обладала. Но, может быть, у неё есть какие-то достоинства, которые привлекательны и нужны именно для воспитания девочек из благородных семей? Но в это Вилде не очень верилось.
Но зато ей глянулся Аннерс Мёрк. Он сильно напомнил ей Эрмерика, нет, не внешне. Кареглазый, темноволосый Аннерс совсем не походил на голубоглазого и рыжего Эрмерика. Да и безупречным красавцем, в отличие от Эрмерика, Аннерса нельзя было назвать. Его узкое, длинное лицо с крупным носом, большим ртом и тонкими губами нельзя было назвать идеально правильным, но также привлекало внимание мужской силой, сквозящей в его чертах, в выражении строгого, властного лица. И тот и другой обладали какими-то врожденными чарами, естественными, как дыхание, делающими их притягательными для женщин. И в Эрмерике, и в Аннерсе чувствовалась одна и та же благородная порода, один и тот же, как сказали бы в княжестве, замес.
