– Хотите начать новую жизнь с чистого листа? – спросил меня Аленичев.

– Что вы имеете в виду? – осторожно спросил я.

– Вы отлично говорите на украинском языке, – просто сказал он. – А Мойша Пинхусович Вайсман уже восемь лет как похоронен на тюремном кладбище. Шесть миллионов ваших соплеменников немцы сожгли в газовых печах. Наш отдел ведет расследование по предателям родины среди украинских буржуазных националистов. Многие из них окопались в Канаде и Западной Германии, многие еще не разоблачены здесь, у нас. Не хотите помочь Родине и одновременно отомстить за смерть наших граждан?

– А что я должен сделать? – спросил я.

– Опять сесть в тюрьму, – сказал майор, улыбаясь.

– Вы это серьезно? – удивился я и расстроился. – Я не хочу снова в тюрьму.

– Я пошутил, – сказал Аленичев. – Мы хотим, чтобы вы дали согласие на работу в качестве нелегала. Вы будете зачислены в наш отдел и первое время всю вашу деятельность только я буду курировать. Мы даже придумали вам биографию с новой фамилией и именем – отчеством.

– А в чем заключается работа нелегала? – спросил я.

– Сейчас слишком рано об этом говорить. Хотите помочь Родине отыскать и наказать скрытых фашистов и их пособников?

– Хочу, – сказал я, хотя не представлял, как я могу это сделать. Фактически я восемь лет находился в изоляции. Мне хотелось уже какой-то определенности.

– Тогда оформляем все необходимые документы, – предложил Аленичев и я оказался на курсах подготовки разведчиков-нелегалов.

Я подписал документ, в котором было указано, что я никогда в своей жизни не увижу свою жену и дочь и не буду к этому стремиться. А взамен этого мое дело будет пересмотрено, я буду оправдан, а моя жена и дочь будут получать пенсию за смерть кормильца.

В течение года я изучал фотографии лидеров украинских националистов, сотрудничавших с немцами, участвовавшими в акциях Бабьего Яра, в уничтожении тысяч евреев во Львове перед приходом гитлеровцев, в событиях Хатыни и других городах страны и оставшимися безнаказанными. Я освоил приемы дзюдо, научился попадать с пистолета в «десятку», приготавливать яды, которые имитируют смерть от сердечной недостаточности, улыбаться, когда сердце разрывается от боли и тоски, выучил наизусть трактаты видных теоретиков украинских националистов.

Весь последующий год я жил и трудился в одном бараке с осужденными за коллаборационизм украинцами в лагерях мордовии. Мы собирались отдельной группой, пели украинские песни, проклинали москалей и мечтали о независимости Неньки.

Кстати, среди них многие были совестными людьми, работавшими на немцев по совершенно разным жизненным обстоятельствам. Живя с ними бок о бок, я каждый день впитывал в себя идеи независимости, привычки, пословицы и поговорки. Обзаводился рекомендациями, связями. Каждый год меня переводили в новый лагерь, где я начинал дружить с ходу с осужденными националистами. Меня рекомендовали друг другу, как надежного и преданного украинского националиста. Естественно, что все наши споры, мысли, проекты передавались мною через заместителей начальников лагерей по оперативной работе моим кураторам в центре. Иногда мне приходилось добиваться освобождения лидеров местных ячеек от тяжелой, измождающей работы, тем самым, спасая им жизнь. Через несколько лет меня знали практически все осужденные украинские националисты от Мордовии до Сахалина. Они доверяли мне свои письма, книги, рукописи. Лагерная почта задолго до моего появления там знала, что Червоненко Иван Трофимович является несгибаемым борцом с Советской властью и готов отдать жизнь за свободу и независимость Украины. Мой приговор за антисоветскую деятельность и поддержку бандеровского движения к двадцати пяти годам лишения свободы без права помилования был пропуском в святая святых подпольных лагерных групп. Так шла моя подготовка к побегу через пролив Лаперуза в Америку. Вместе со мной должны были бежать еще три украинских националиста. В день побега нам специально поручили работу вне лагеря, очистить от ила три баркаса, подлатать их днище, покрасить. Нас охраняли трое охранников с собаками. Работа шла медленно, баркасы были тяжелыми, собаки лаяли, не переставая. Старший охранник предложил нам проверить один из баркасов, спустить его на воду и пройтись на нем вдоль берега. Мы переглянулись с товарищами, и начали тащить по песку с галькой к реке большую деревянную лодку.

– Только не дурить, – приказал нам охранник. – У меня приказ расстрелять вас на месте, если что-то пойдет не так.

– Угу, – сказал я и подмигнул жилистому худому, но невероятно сильному и характером, и руками Тарасу.

Я знал, что стрелять будут поверх наших голов, что четыре человека на веслах смогут через пятнадцать минут скрыться за горизонтом. Пока будут стрелять, пока добегут до лагеря, пока сообщат о побеге пограничникам, мы должны будем уйти в нейтральные воды.

Мы спустили баркас на воду, остановились на несколько мгновений, стерли пот со лбов, сплюнули в воду, закурили, стоя в ботинках по щиколотке в воде. Мне надо было точно знать, готовы мои товарищи к побегу или мне только это показалось.

– Ну что? – спросил я, выбросив бычок в реку. – Готовы?

– Готовы, Иван Трофимович – хором ответили заключенные и полезли в лодку.

Мы с Тарасом оттолкнули баркас от берега и запрыгнули в него. Никто ничего никому не говорил. Мы действовали молча, зло, слаженно, как будто обсуждали каждое движение задолго до этого момента.

Старший охранник щурился под ласковыми лучами садящегося солнца, курил, держал на поводке овчарку, скалившую зубы. Двое других смотрели на нас, выставив автоматы, готовые к стрельбе. Мы медленно поплыли вдоль берега, как требовал старший наряда. Лодка потихоньку удалялась от группы людей с автоматами и собаками.

– Теперь вертай назад, – крикнул старший охранник.

– Семи смертям не бывать, а одной не миновать, – зло сказал я и мы насели на весла со всем азартом и силой. Раздались автоматные очереди. Пули летели со свистом то мимо, ныряя в воду, то уходили в небо и пропадали там. Через пять минут гребли мы поняли, что нас уже не достанут. И тогда Тарас счастливо и с упоением запел:

Дивлюсь я на небо та й думку гадаю, чому я не сокiл, чому не лiтаю, чому менi,Боже, ти крила не дав…

Мы пели и плакали, мы гребли против волн, не чувствуя ладони рук. Земля неволи нашей, такая большая и неприветливая, становилась все меньше и меньше. Я знал, что мы должны попасть в срединное течение, которое вынесет нас в нейтральные воды. Поэтому нужно было не жалеть себя. У нас не было ни еды, ни воды. И только у меня в кармане тюремной фуфайки случайно, находился, сложенный в четверо и заметно пожелтевший от времени, мой приговор.

Через два дня нас, голодных, холодных, обезвожженных и обессиленных, но счастливых, подобрал японский пограничный катер. А когда они передали нас американским военным и те перевели на английский мой приговор, к нам прилетели руководители украинских землячеств, привезли вкусную еду, одежду, деньги. Так началась моя нелегальная американская жизнь. Между прочим, я один из тех, кто жал руку Степану Бандере, кто внедрил в его окружение его убийцу, кто сдал американским властям организаторов погрома во Львове и Одессе и Киеве, кто сдал суду в Америке негодяев, которые участвовали в уничтожении людей в нацистских лагерях смерти, кто передал Советскому Союзу информацию о зондеркоманде в Хатыни. О многом я не могу вам рассказать и теперь, а многое не будет раскрыто никогда.

Зачем я все это вам рассказываю? Просто потому, что мне осталось жить совсем немного. В Советский Союз я уже не вернусь. А в Москве у меня пустует трехкомнатная квартира на Калининском проспекте и гараж с белой «Волгой». Кроме вас, у меня никого на этом свете не осталось. Единственное условие, которое вы должны будете выполнить, это сменить фамилию на Червоненко, а мой правнук должен быть Иваном Трофимовичем. Ради этого мне помогли найти вас. Ради этого я приехал сюда, несмотря на свой преклонный возраст.