— А вы, Кольридж? — тихо спросил Люстиг.

— Я? — профессор пожал плечами, закурил сигарету. — Что говорить обо мне? Я всегда был второстепенным персонажем в той трагедии, которая зовется жизнью. Мне, пожалуй, следовало бы родиться женщиной: я везде и всегда выступаю нянькой… Нянчил академика Торна и заботился о его занятой только собой гордячке жене, как умел, заботился о Тесси. Мне казалось: они без меня погибнут… Так и жизнь промелькнула.

— Промелькнула, Кольридж? Вам еще жить да жить!

— Жить да жить? — он улыбнулся умной, печальной улыбкой. — Если хотите знать, я, наверное, так и умру нянькой. Мне, например, очень хочется понянчить вас, хоть вы и «страшный коммунист».

— Неужели я похож на младенца? — засмеялся Люстиг.

— Для меня — да. А впрочем, шучу, конечно. Скажите, вы влюблены в Тесси?

Люстиг молча кивнул головой.

— А она?

Наступила неловкая пауза. Кольридж потер лоб, вздохнул.

— Жаль. А мне казалось, что она полюбила… — он понял, какой неприятной была эта беседа для Люстига, поэтому перевел разговор на другое. — Боюсь я за нее. Слишком она искренняя и честная, чтобы играть роль фрейлины. Выдаст себя, если не словом, то взглядом. Долго еще?

— Сутки с небольшим.

— А почему именно сутки? Почему бы не начать восстание, скажем, завтра?

— Это нелегко объяснить в двух словах, Кольридж! Скажите, что бы вы сделали, если бы узнали, что кто-то собирается вас ограбить, а то и убить?

— Прежде всего, проверил бы пистолет и положил его в карман.

— Справедливо! В полицию не побежали бы?

— Зачем? Не попался — не вор.

— Вот так оно и есть! Мистер Кейз-Ол замахнулся на весь мир. На его стартовых столах уже стоят более трех тысяч баллистических ракет с атомными и водородными бомбами. Все знают, на кого они направлены, да только что поделаешь? «Мистер Кейз-Ол — против атомной бомбы». А ракеты — «на тот случай, когда нападут коммунисты». Понятно?

— Так, Люстиг. Итак, Кейз-Ол станет общепризнанным преступником против всего человечества только тогда, когда нажмет на пусковые кнопки стартовых установок? Мало пользы из такого признания!

— А вы предлагаете, чтобы войну начал СКГ и был проклят человечеством как агрессор?

— Я хотел бы, чтобы войны не было вообще.

— Наши стремления совпадают. — Люстиг выдержал долгую паузу, потом сказал: — Представьте себе такую сцену: гангстер выхватил оружие, нажал на гашетку — а выстрела нет… Поэтому хватайте преступника, отдавайте его под суд! Он раскрыл себя перед всеми.

— А пистолет?

— Патроны из него заранее вытащит ваш верный друг.

— Понимаю, Люстиг… Итак, от нас зависит, раздастся этот выстрел?

— Да.

Разговор прервалась. Тихо перематывалась нить на катушках магнитофона. Подмигивал зеленый глазок аппарата. Сосредоточенно щелкали переключатели электронновычислительной машины, которая готовила для кибернетической «сколопендры» новую программу — для голоса Мэй.

Кольридж и Люстиг молчали. Каждый думал о своем.

Так бывает в блиндаже перед боем: бойцы задумаются, окунутся в воспоминания. Мелькают в памяти картины прошлого. Прежние мечты начинают казаться ненужными, лишними. И собственная жизнь, и жизни знакомых людей вспоминаются так, будто пришел момент, когда нужно взвесить и оценить, осудить или одобрить. А впрочем, так оно и есть: вскоре загремит бой, и не один упадет замертво на мягкую землю родной планеты, не способный уже ни мечтать, ни мыслить.

Кольриджу вспомнился эпизод из далекого детства — случай из тех, которые врезаются в память навсегда.

…Автобусная остановка посреди голой степи. С неба сеется отвратительно-холодный мелкий дождь. Возле столба с указателем, кутаясь в плохонький плащ, стоит худощавый подросток, по имени Кольридж, и тоскливо поглядывает на автостраду.

Он промок насквозь, и ужасно замерз. Ему жутко: надвигается ночь, а вокруг — ни души.

Можно прекратить эту муку: за две мили отсюда родной дом, где сухо и тепло, где его с радостью встретят отец и мать. Но возврата туда нет. Несколько часов назад Кольридж ушел оттуда, чтобы вернуться инженером или ученым.

Ему не повезло сразу же: неподалеку от дома к парню пристал хулиган и пьяница Лейтес, который понял, что у того есть деньги, и потребовал «выкуп» — пять дайлеров. Кольридж знал, что мошенник не отступится и не отстанет, поэтому с отчаянием обреченного первым бросился на него. Но тот даже не ввязался в драку. Он спокойно скрутил парню руки, прижал его коленом, вытащил из кармана кошелек и пошел себе прочь. Там было семнадцать дайлеров — все, что могла дать мать своему сыну, отправляя в жизнь.

И вот он стоит один на автобусной остановке. У подростка теплится слабенькая надежда: в полночь проходит автобус, на котором работает кондуктором добрый и порядочный дядя Кристи. Надо дождаться, может, он захватит его.

Та ночь запомнилась Кольриджу как воплощение тоскливого, бесконечного ожидания. Автобус дяди Кристи стал для него не просто транспортным средством — это был волшебный корабль счастья, предвестник осуществимости желаний и стремлений.

Тот автобус прошел, не остановившись. Ошеломленный Кольридж сначала бежал за ним, затем сел на край дороги и заплакал — впервые за невыносимо тяжелые сутки.

Так он и просидел всю ночь. Мимо него гордо мчались блестящие красавицы легковые, равнодушно проплывали автобусы, сосредоточенно проползали грузовики. Никому не было дела до подростка. А он, слишком честный, чтобы обманывать, слишком мягкий и нерешительный, чтобы действовать внаглую, даже не попытался остановить какую-нибудь автомашину. На рассвете одна из них сама остановилась возле него. Шофер выглянул, махнул рукой: залезай, мол, в кабину! Выслушав печальную историю подростка, засмеялся по-дружески, угостил горячим кофе из термоса, довез до столицы, дал пять дайлеров и сказал на прощание: «Запомни, парень: люди — хорошие! Всегда держись людей: без них — погибнешь!»

Давно это было. Не раз потом нищий студент Кольридж «голосовал» на автострадах Монии, и не раз, уже будучи профессором, отдавал все, что имел, чтобы помочь человеку в беде. Истина, провозглашенная незнакомым человеком, определила его жизнь на много лет вперед. Но почему же сейчас тот далекий эпизод приобретает другую окраску, будит нежелательные ассоциации, становится почти символическим?

Семнадцать лет, после гибели семьи, он не жил, а прозябал, как там, на автобусной остановке, под серой осенней слякотью. Ему тогда казалось: волшебный корабль счастья промчался мимо, розовые паруса навеки проглотила тьма — зачем же мечты и дерзания? И он не мечтал и не дерзал. Лаборатория, супруги Торн, рыболовство, цветная фотография — таков был тот узкий мир, в котором спрятался он, считая, что несправедливо обижен судьбой.

«Как же я заблуждался!» — Кольридж досадливо потер лоб, закурил сигарету, посмотрел на Люстига.

Действительно, что дало это самоотречение и фанатичный аскетизм? Чтя память жены, он так и остался одиноким. А ведь он же мог найти себе верную подругу жизни.

Кольридж улыбнулся сам себе печально и виновато: как всегда, истина осознается слишком поздно. А впрочем, разве это имеет значение? Живым — жизнь. Период ожидания на автобусной остановке кончился, и теперь уже не старшие, а младшие по возрасту — Тесси и Люстиг — вывели Кольриджа из состояния тоскливого самоуглубления, повторили снова: «Люди — хорошие!»

«Хорошие! — подумал он с теплой грустью. — И Тесси, и Люстиг по возрасту могли бы быть моими детьми».

Свою приемную дочь он знал с пеленок, а Люстига встретил всего несколько дней назад. Но в решающие минуты характер людей можно познать глубже, чем за долгие годы обычной совместной жизни. Кольриджу сразу понравился этот стройный юноша с непокорным белокурым чубом, с излишней категоричностью утверждений и непоколебимой верой в лучшее будущее. Если кто и спасет человечество, то только такие, как он. Именно Люстиг поддержал в Кольридже веру в человека и его призвание.