— Какая ещё главизна? — потянул губы в нехорошей улыбке Иосия.
— Опять же повторюсь, преж сказывал… Не давал тебе благословения, а ты келью вдали поставил, прикормил-приголубил новоприбылых и, слышу, свой монастырек в голове лелеешь — это уж ревность не по разуму! Хитроумию твоему потачки не дам, скажу прямо: я тут смолоду, многих трудов мне стоило, по смотрению Божию, сию пустынь населить, уставом скрепить. Помни, землю императрица закрепила за Саровской пустынью и — этим все сказано!
Иосия сидел на постенной лавке, что ближе к порогу, уже явно злой. Лицо его занялось красными пятнами.
— Словно кошка ты лапой медведя задиравши… А как, обратясь, медведь давнёт тебя, так ведь и духа твоево не будет!
Иоанн поднялся-таки из-за стола, не стерпел угрозы.
— Да уж не ты ли медведем, Иосия?.. Э-э, вижу крепко тебя бес попутал… Ступай и одумайся, поторопись в общую упрягу с братией. Не мне — Господу послужи со смирением! И знай: я ещё в силах и не один, а с верой в Господа — осилишь ли?!
Иосия как-то разом сник, но косящие глаза его посверкивали. Он встал и вышел, резко хлопнут дверью.
Вскоре, не прощаясь, Иосия ушёл из пустыни — увёл своих сторонников. Невдолге прошёл слух, что доброхоты из Синодальной конторы определили его строителем в запустевшую Берлюковскую пустынь, что в сорока верстах от Москвы. Туда же отпросились у Иоанна монахи Сильвестр и Иаков.
Успокоилось в Саровской. Остались со своим первоначальником те, кто смиренно служил Богу, а не своим жалким прихотям.
2.
Что-то плохо спалось, вот и встал рано и пошёл к церкви. Звонил к утрени Иоанн частенько — колокольня, высота, как и встарь, неизменно звали к себе.
Разобрал сплетение верёвок, потянул увесистый язык большого колокола, и чуткая медь тотчас отозвалась:
Боу-у-ум…
Боу-у-ум…
Басовый погуд — благая весть, зовущая в храм, мягко полилась сверху на монашеские кельи, на тёмно-зелёную утреннюю боровину…
Встречать утро на колокольне, когда весь видимый мир открывается перед тобой в своём прекрасном таинстве рождения нового дня, когда душа радостно емлет это таинство и особо возвышается — это желание живо в нём! Высота колокольни — начало безмерной высоты духа, и так всегда сладостно ощущать это возвышение над всем земным, но прежде над самим собой. Скоро, скоро уж спадёт с него бренная плоть и суть — душа его легко воспарит в горние пределы…
Посидел на паперти, поджидая братию. Вспомнил слова священномученика Киприана. Поучал тот: должно молиться и утром, дабы утренним молением прославить воскресение Господне… А Дух Святой предвозвестил в псалмах: «Заутра услышу глас мой: заутра предстану Ти, и узришь мя».
После трапезы в своих покоях писал в село Ковресь ближнего Кадомского уезда ответ на присылку княгини Марьи Долгоруковой. Беда пала на княгиню, и нуждалась она в духовной поддержке. Княжеская чета — вкладчики пустыни — каждый год присылали по пятидесяти четвертей ржи и ярового хлеба. Кроме того, масло и рыбу. Монахи не оставались в долгу. Недавно передали княгине сруб для сельской церкви, а она прислала парсуну юродивого Тимофея Архиповича, которого так почитала царица Прасковья Фёдоровна, урожденная Салтыкова. Дошло до слуха Иоанна, что иные его монахи чтят юродивого за святого, а дело сие запретное — не причтён же к числу святых! Надо внушить причастным: никакого самочинства, никакого особого почитания!
Письмо княгине так и не написал: пришёл Георгий.
Вот и этот занозой у первоначальника.
…В конце августа прошлого тридцать второго года в монастыри российские Синод отправил строгий указ, а в нём говорилось о немедленной переписи всех наличных монахов, о закреплении их за той обителью, где застал их оный указ.
Записал Иоанн новоприбылых — тех, кого Иосия постригал и принимал уже монахами, и отослал список своих чернецов в Синод. И ладно, как сразу положат этот список пылиться с прочими бумагами. А как некий служка особо приглядится к именам новоприбылых, к той строке, где тот же Георгий вписан. Указа о пострижении нет, где, в какой обители доселе обретался — и ничего этого нет — почему?!
Как вот и тут без оглядки… То царь Пётр наступал на священство и монастыри, а теперь и его племянница на троне тоже с утеснениями по указке того же любимца Петра — Покоповича. Да-а… Какие годы пошли, сколь поспешных, неразумных перемен во всём. Старое бытование рушится, а оно ведь временем, обычаем утверждалось к вящей пользе народной…
Мучается Георгий — видно. Все туги души на лице его. Какой-то он несобранный…
— Ты что севодня плохо трапезовал? Такой ещё молодший, а хлебушко жуешь лениво.
— Что-то нутро не алчет.
— Эт-то я вижу, извелся ты весь. Не зову тебя к исповеди — есть у тебя отец духовный, жаль, сбежал он от нас. Всё же, сын мой, должен я знать о каждом пришедшем в пустынь нашу, хотя теперь это спрос с Дорофея…
Они вышли из покоя первоначальника, присели на чистом крылечке — из-под рясы Георгия выглядывали переда его новых красивых сапог, Иоанн поймал себя на мысли, что шили обувку подмосковные кимряки.
— Ты далеко-то не отседай, брат. Гнездись поближе. Вот так!
Они так хорошо смотрелись — старый монах с добрыми, глубоко запавшими светлыми глазами из-под седых прямых бровей и другой — красивый в своей молодости, но с беспокойными болевыми глазами. Чёрная ряса молодого не скрывала его худобы.
Ефрем ещё издали увидел хорошо сидящих братьев и не подошёл, не прервал разговора, а была нужда поговорить с Иоанном.
Первоначальник сходил в свои покои, вернулся с новыми кожаными чётками — делал сам.
— Это тебе памятью от меня.
Георгий потеплел глазами, потянулся к руке Иоанна.
— Ну-ну… Слушаю, ты ведь не просто так пришёл.
— Прежде просил Иосию, да утёк он от нас… Указа у меня о пострижении в монашеский чин нет, нет других бумаг… В дороге меня постриг священник Иоанн — едва не при смерти я лежал… И потом грехи на мне тяжкие…
— А может ты напраслину на себя возводишь? Знавал я одного чернеца молодого же, как убивался болезный, а после узналось, что его грех с лесной орех…
— За мной много всякова.
— Повествуй!
Георгий покусывал тонкие губы под светлыми усиками, короткая бородка его красиво вилась.
— Я ведь живал при дворе в Москве и Петербурге. Но по кончине царя Петра скрылся.
— Что так?
— Сошёлся по молодости с людьми, кои в своём кружке кричали о нарушении передачи престола, завещанного Петром. Имел я список с указа о преемстве воцарения… Ведь по указу-то царя не исполнено…
— Где список с указа?
— Иосии отдал.
— А тот что?
— Велел объявить Дорофею, тебя-то авва, в пустыни не было.
— А Дорофей?
— Сказал: важности в бумаге мало, можно и бросить.
Помолчали. Георгий разохотился, рассказал о том, как его дядья Кафтырёвы, а один из них служил дворецким у Петра-императора, устроили «прожект», и стал он жить при дворе. Там и наслушался о несчастном положении Елизаветы Петровны: безвинно лишена она престола. А всё по вине немцев, которые повязали императрицу крепче всяких пелён и привели её к трону…
Не ожидал Иоанн услышать от Георгия и ещё одно неожиданное признание.
— Что меня ещё мучает… Бесы искушают! Бывает, бьют, давят. А то в воздухе, аки я пуховиком каким, и они меня удручают…
Иоанн руками всплеснул.
— Да ладно ли у тебя с головой, сын мой? А может измышляешь бредни… С каким умыслом?! Неча со мной в эти игры играть, стар уж я для них. Да, милой, трудна будет твоя лествица к чистоте монашеской жизни. Разумею… Но на какого молодца оплох не живёт! Ладно, поеду в Москву, заберу тебя с собой, мы там сходим кой к кому и управим твоё, добудем указ о твоём монашеском чине. Слушайся Дорофея, других старших: в добром послушании и есть свобода человеческая, только понять это надо. Ну, ходи веселей — уныние сиречь грех!
Георгий ушёл.
Иоанн остался на крыльце под широким навесным козырьком. Оглядел пустынь: храм на горушке, он тепло уже загорел на солнце, а вот острожная ограда с внутренней стороны что-то скоро почернела… Плотно стояли крепко срубленные монашеские келли, чуток на отшибе — амбары, скотные дворы, поварня — давно обжитое, породнелое место… Помечталось о каменном храме — высоком, белом. Будет он устремлён своими главами ввысь, поднимется выше боровины, белый, так хорошо выступит на зелёной полосе леса. А потом явится миру колокольня — отдельно, выше церкви… И колокола — на всю округу звучные колокола…
