В покои игумена проводил молодой послушник.

Афанасий вышел в простенькой рясе, благословил, протянул худенькую руку для лобызания и вернулся в своему столу, покрытому тяжёлой тёмной тканью, которая спускалась почти до самого пола.

— Что так заробел? — игумен заговорил почти ласково, не по возрасту молодые глаза его весело сияли. — Садись и не таись! Знаю, по слову родителя, грамоту разумеешь, прислуживаешь в церкви. Верно ли, что метишь принять ангельский чин?

— Так, святой отче.

Афанасий потёр свои маленькие руки, воззрился на Ивашу с открытым торжеством. Горденек ликом вьюноша, сейчас его и осадить…

— Нут-ка, для размину памяти твоя, поспрошаю. Как сказано о Святой Троице в священном писании?

Иваша вспомнил — дядюшка Михаил давненько просил затвердить.

— Апостол Матфей, глава двадцать восьмая, стих девятнадцатый: «Шедше убо научите все языки, крестяще их во имя Отца и Сына и Святого Духа». Еще от Иоанна — глава пятая стих седьмый: «Три суть свидетельствующи на небеси, Отец, Слово и Святой Дух, и Сии триедино суть».

— Ну-ну… — крякнул от удивления игумен. — А что есть таинство церковное?

— Священное действо есть, когда на человека обращается благодать или спасительная сила Божия.

— Ладно! Сколько таинств у нашей матери-церкви?

— Седьм! Суть: крещение, миропомазание, причащение, покаяние, священство, брак, елеосвящение.

— Быстр ты разумом! — умилялся Афанасий. — Вспомни-ка, что сказано у святова Иоанна о молитве?

— Глава четырнадцатая, стих тринадцатый: «Еще аще что просите, сказал Христос, от Отца Моего во имя Мое, то сотворю да прославится Отец в Сыне».

— А чево нет в «Часослове»?

Иваша удивился легкости вопрошения.

— В «Часослове» — вседневные службы, окромя литургии.

— Ну и что касаемо самой службы… На вечерне после первого возгласа священника перед престолом, что поет хор?

— Хор-то у нас в Красном тово, не архирейский…

— Да уж вестимо! — коротко хихикнул игумен.

— А поёт хор псалом о сотворении мира, прославляем премудрость Божию: «Благослови душе моя, Господи! Благослови еси, Господи! Господи, Боже мой, возвеличился еси зело, все премудростию сотворил еси. Дивна дела Твои Господи! Слава Ти, Господи, сотворившему вся!»

Спасский игумен осторожно потёр перстом широкую переносицу, поднял глаза и не скрыл под жёсткими усами простодушной улыбки.

— Зело памятлив и научен, сын мой! Да тебя и сейчас не зазорно видеть в попех! Давно ты в храме родителю помогой? А сколь те годков?

— С отроча в церкви. А лета мои — восемнадцать.

— Изрядно! Во-о-от! От добра корня — доброе древо растёт и цветёт. Так ты нарядился в монастырь… Ведомо ли тебе, что иноческая жизнь, монашество — удел немногих. Ты всецело отдаёшь себя служению Богу. Помни: свет инокам — ангелы, свет мирянам — иноки. И ещё помни слова Нила Росанского, тот сказывал: «Монах есть ангел, дело же его есть милость, мир и жертва хваления». Ты воньми, Иван, возьмёшь на себя добровольное мученичество, самоотречение, жизнь вдали от мира… Вот что советую: иди и паки и паки обмышляй ещё, попугай себя монашеством, чтобы после не хулил меня и не травил свою душу — никто тебя силком за монастырскую ограду не тянет. А ежели укрепишься в желании принять постриг — приходи, отправлю тебя на послушание в Введенский, там потруднее во всём, чем у меня…

— Я и помышлял о Введенском! — не сдержался Иваша.

— Похвально!

Афанасий встал из-за стола и явил милость: проводил до выходных дверей. Легонько приобнял парня за плечи, признался со вздохом:

— Веселю себя душой, но и плачу…

— Что так? — растерялся Иваша.

Игумен потупил глаза.

— После, когда состаришься — поймешь…

Иваша вышел из монастыря с недоумением: о чём это игумен?

Он поднимался от Сороки к тем же Кузнечным воротам крепости. Слева весёлым перезвоном наковален переговаривалось с десяток закопчённых кузниц. В тёмной глубине их, за дверными распахами, то гасли, то вспыхивали огненные зраки, дергались красные потные лица, оголённые руки, кожаные рукавицы…

Может, этот азартный, такой разнобойный и весёлый перезвон в кузницах и поднял Ивашу. А, может, высокое солнце, что дохнуло теплом. В нём поднялось что-то даже и озорное. А! Скоро в затвор монастырский, пока же, детинушка, твоя воля, твоя винушка! До вины Иваша не додумался, а вот налетной охотке потачку дал.

Отца у площадной коновязи не оказалось, Гнедко стоял в ленивой дрёме — нежил свои полные боки на щедром солнышке, косился на шумных воробьёв, что путались под ногами. Иваша сыпанул коню овсеца в торбу и оглядел площадь. Базар кончался, расторговались, однако, не все и потому крику-гомону ещё хватало.

Прислушался, различал призывные голоса:

— Подходи-и… Пышки горячие!

— Пироги с вязигой!

Мордвин-бортник уверял прохожих возле своих кадушек:

— Да ты понюхай медку мово — с понюху сыт будешь!

От ворот Николаевского монастыря неслось:

— Калачи, калачи из горячей печи!

Ложечник, весь обвешанный расписными ложками, с утра-то уже охрип от крику и теперь надрывался:

— Ложки точёные-золочёные. Рот не дерут — все их берут!

«Ой не все… — пожалел ложкаря Иваша. — Коль скоро ты с Нижнего базара, из щепного ряда сюда наверх притопал…»

Обрадовался старому знакомому. Почти у самых ворот Введенского бахвалился Прошка Шубин, сбитенщик. Охотников пить в конце базара не находилось, и постояли, поболтали друг с другом.

— Наш красносел всегда весел! — хитровато щурил свой серенький глаз Прошка. — Давай я тебе налью сбитню, так просто. Из остатков. Остатки — сладки…

— Я заплачу!

Заплатил, простился с парнишкой и пошёл искать пироги с визигой: любил, когда на зубах хрумтела крошеная спинная хрящевина из стерлядей.

Сыскались пироги, купил пару. Завернутые в чистый капустный лист, они еще ласково грели пальцы.

Пошёл к Гнедку. Вслед неслось зазывное Прошки:

Сбитень сладок,

Кто падок?!

«Что в миру соблазнов-то всяких!» — вдруг ужаснулся Иваша, дожевывая пирог. Он упал на солому в передке телеги, да так молча, пластом и пролежал до прихода отца.

— Что-о с тобой… — потревожился Фёдор Степанович, дотрагиваясь до плеча сына.

— Душа моя над бездной соблазнов человечьих мучилась, стало так-то не по себе… — глухо отозвался Иваша и тихо заплакал.

Больше родитель до самого дома не тревожил своего старшего.

Провожая в монастырь, хоша и грешно, но крадучись, оплакала мать сына — он навсегда уходил, отрешался от родителей и от всего мирского.

Угрюмо молчал всю дорогу отец, пока отвозил свое чадо в Арзамас, и только перед самым уж расставанием не сдержался, неловко, судорожно, крепко прижал к себе и повлажнел глазами.

Не сразу послушник удостоился облачиться в суровые одежды монаха.

Не скоро, но настал день желанного пострижения.

Обряд свершили во время литургии. Перед началом — малый звон. Его тихого, послушного старец привёл в храм. Стали посредине, поклонились, подошли к настоятелю Тихону и приняли благословение. Положили три земных поклона у царских врат, приложились к иконам, снова склонились в земном поклоне противу царских врат… Вернулись в притвор церкви, где Иваша снял верхнюю мирскую одежду, сапоги, облачился во власяницу и там стоял начало литургии.

После пения монахами обычных антифонов[11] и малого входа, после пения дневных тропарей братия дружно подняла голосами тропарь восьмого гласа… В это время все монахи вышли в притвор и вернулись в храм вместе с Ивашей, который в одной власянице, неопоясанный, босой, с непокрытой головой, сложив на груди руки, шёл позади всех между своим старцем и священником.

При самом входе в церковь его встретил Тихон в облачении, с крестом в руках и возгласил:

— Христос невидимо присутствует здесь, призывая, спрашивает: «Кто хочет идти за Мною?»