«Немцы не только заняли большую часть города, но и уже ведут себя в нем, как хозяева, издают приказы, распоряжаются, — подумал Сергеев. — А что же дальше?.. Ведь совсем немного осталось незанятой территории… Хватит ли сил удержаться, выстоять?..»

Ничего не сказал Комову Сергеев, но тот понял его, переключил разговор.

— А тебя разыскивают, — глянув на Рындина, сказал Павел Петрович. — Женя, — позвал он дочку, — в четвертой палате медсестра Маша Гринько, с рукой на перевязи, позови-ка ее сюда…

«Зачем разыскивать, когда Гринько сама нас встречала?» — подумал Сергеев, но, когда в палату вошла целая делегация, понял, что не только Машу имел в виду Комов.

В палату вслед за главврачом госпиталя вошли замполит и старый знакомый лейтенант Скорин с забинтованной головой. Лицо бледное, вокруг глав темные круги — то ли от утомления, то ли от потери крови. Как оказалось, лейтенант прибыл в госпиталь не только в качестве раненого, но и, как он сказал, по поручению начальника штаба полка, где последнее время был переводчиком Рындин.

— Вот где встретились, — увидев Сергеева, сказал Скорин. — Хоть и на госпитальной койке, но главное — жив! А я вот должен выполнить приятное поручение… Красноармеец Рындин! — окликнул он Николая официально.

— Слушаю, товарищ лейтенант…

Колька и не, ожидал, что его ротный в условиях госпиталя назовет его так торжественно.

— За уничтожение вражеского минометного расчета, взятие важного «языка», за героизм, проявленный в бою, награждаетесь орденом Красной Звезды.

Николай настолько растерялся, глядя на Скорина, на Машу, что забыл полагающийся в таких случаях ритуал, слова будто застряли у него в горле.

— Надо сказать: «Служу Советскому Союзу!» — назидательно произнесла она под всеобщий хохот.

— Служу Советскому Союзу! — запоздало ответил Николай.

Сергеев видел, что от неожиданного награждения и всеобщего внимания Колька чувствовал себя не в своей тарелке: всю жизнь предпочитал оставаться в тени, чтобы не очень-то замечали, а тут вдруг оказался в центре внимания…

Зато Маше Гринько это неожиданное событие пришлось очень даже по душе: в приоткрытую дверь палаты Сергеев видел ее сияющие глаза.

Весь вечер Сергеев ждал возвращения Фалинова с известием о Вере. Но Фалинов не вернулся в Ленинск. Да и как ему оставаться за Волгой, когда в Сталинграде идут такие бои!..

Наконец-то, лишь через трое суток, с очередной партией раненых, поступивших в госпиталь, Сергееву передали записку:

«Узнала, что ранен. Беспокоюсь. Выехать к тебе не могу, много работы… Люблю. Целую. Вера».

Получив эту записку, Сергеев не знал, куда ее положить, перечитывал по нескольку раз в день. «Жива! Дома!» Как будто этот «дом» на берегу Волги под непрерывными бомбежками и обстрелами — безопаснее нейтралки в районе Лукового оврага… Прошло несколько дней, и Сергеев узнал от того же Комова о резком ухудшении обстановки в Сталинграде. Павел Петрович выглядел бледным и даже растерянным, чего раньше Сергеев за ним не замечал. На молчаливый вопрос Сергеева не сразу ответил:

— Когда так тяжело, особенно скверно сознавать, что ничем не можешь помочь: торчишь тут с дырками в легких, а в Сталинграде решается судьба страны.

— Какая сводка? — с трудом преодолевая боль, спросил Сергеев, надеясь, что район переправы, где в перевязочной снова работала Вера, по-прежнему держится, отражая натиск немцев.

— Сводка скверная… Противник развивает наступление на северо-западные и западные участки города… На «Красном Октябре» и «Баррикадах» немцы заняли Верхний поселок, половину Северного. Линия фронта проходит через Рынок, Спартановку, Орловку, овраг Банный, восточные склоны Мамаева кургана… Наши продолжают удерживать часть центра города от площади 9-го Января. На Тракторном горят девятнадцать цехов. Нашему управлению НКВД приказано принять меры к переброске уцелевшего оборудования заводов на левый берег, и это — под непрерывными обстрелами и бомбежкой… Принято решение перенести за Волгу и само управление из нашей П-образной штольни на правом берегу. Центральная переправа в руках немцев…

— А Вера?! — вырвалось у Сергеева. — Значит, и перевязочная на правом берегу у немцев?

— Точно не могу сказать, но на одном из обходов врачи госпиталя говорили, что всех медиков эвакуировали на левый берег, значит, и твою Веру. А может быть, работает на оставшейся переправе, раненых-то сотни…

Сергеев не понял, то ли Комов и в самом деле не знает, где Вера, то ли скрывает правду…

— Очень сильно жмет, проклятый фашист, — проронил Комов, словно оправдываясь в том, что и управление НКВД перевели на левый берег из такой, казалось бы, обжитой П-образной штольни.

— Фрицы вышли к линии железной дороги СТЗ[10] — город. Заняли Верхний поселок завода «Баррикады» и Горный поселок Тракторного. Здесь линия обороны проходит по территории завода и по реке Мокрая Мечетка… Да, вот еще, из нашей сводки, только вчера сообщил мне Александр Иванович Бирюков. Мы ведь не только обороняемся… Двадцать первого октября наши в результате наступления снова заняли правый берег Волги в районе Тракторного завода, поселка Рынок, а в районе «Красного Октября» и «Баррикад» отбили несколько улиц. Ну что еще?.. Коллеги из нашего управления захватили парашютистов, сброшенных немцами неподалеку от Ленинска, с пятого по девятое октября разоблачили и арестовали четырех агентов… Немцы непрерывно бомбят наши боевые порядки. Полностью разрушили 221-й завод… Изощряются в ложной информации: немецкая пропаганда трубит, что Молотов направляется в Берлин для заключения перемирия, считай, подписания капитуляции…

Ну этому никто не поверит, — заметил Сергеев. — Как бы трудно нам ни было, Молотов капитуляцию подписывать не поедет.

— И я так думаю. Никто не поверит этой брехне, однако брешут, рассчитывают на слабонервных… Что еще?.. Исключительно тяжело на юго-западных подступах… Александр Иванович Воронин обратился к руководству НКВД, чтобы разрешили направить три чекистских полка для обороны юго-западной части Сталинграда. Сейчас они уже окапываются на рубеже по линии Опытная станция, Верхняя Ельшанка, Купоросная…

Сергеев слушал и не очень слышал Комова. Мучила мысль:

«Где Вера? Что с нею?..» Сообщения Комова не радовали: обстановка на фронте стала критической, удерживать очаги сопротивления не оставалось ни сил, ни возможностей, а держаться надо…

Фашисты наваливались вал за валом, но жалея ни солдат, ни пуль, ни снарядов. При таком смертельно опасном положении сознавать, что ничем не можешь помочь тем, кто погибал в окопах, было невыносимо тяжело…

— Нам и без того худо, — заметил Комов, — а прибывающие в госпиталь раненые разведчики говорят, что на помощь 6-й германской армии спешат еще две пехотные и одна танковая дивизии фрицев… Но вот что я тебе хочу оказать… В нашей палате лежит шифровальщик штаба командующего фронтом. Лично он передал радистам радиограмму, которую ему приказали зашифровать кодом, известным немцам, этот код применяется только для дезинформации…

— Ну и что? «Дэзу» запускали и раньше, почитай, с первых дней войны, — возразил Сергеев.

— Так-то оно так, — согласился Комов, — но на сей раз, хоть о содержании радиограммы шифровальщик не говорит, вид у него — само ожидание и надежда… А вдруг готовится наступление?

— Какими силами? На каком направлении? Хотя очень хочется верить… Что-то все же должно произойти… Не станут же сначала запрещать пользоваться кодом, а потом специально давать указания так шифровать, чтобы и противник мог узнать содержание радиограммы, да еще «циркулярно всем рациям»… В этом обязательно что-то есть…

Так ли это было на самом деле, или радист, попавший в госпиталь, принял желаемое за действительное, а то и пофантазировал на темы всеобщей мечты: слишком невыносим был пресс, какой давил на защитников Сталинграда, непонятно, где только брались силы, чтобы выдерживать натиск гитлеровских войск.