Хведи бровью повел, приглядываясь к гостю. Чудной, дескать, русский. Таких еще не бывало. Исправник ли заедет в село или судья, — от них кроме крику ничего не услышишь. А этот жизнью интересуется, песни ему нужны.
Гость, видно, понял, о чем Хведи думает, сказал негромко:
— Хочу, — говорит, — в русском журнале ваши песни напечатать. А то, мол, некоторые думают, что нет у чувашей стоящих песен. А я не верю… Не тебя ли я в лесу сегодня слышал?
Хведи кивнул головой и запел:
Кукует кукушка на елочке,
Во ржи поет перепелочка,
Соловей засвистел в черемухе,
Отчего бы и нам не запеть.
Даже не верилось — этакий мужичок невидный, а голосище! Прямо волшебство какое-то…
Эх, свистит соловей в черемухе,
Не пора ли и нам запеть.
Голос то звенел с веселым озорством, то стихал опечалено, и слышался в нем ручеек лесной, звонкий и ветра тревожный шум.
Русский торопливо записывал в тетрадь, люди только диву давались, как быстро бежит по бумаге гусиное перышко.
Ой, не станет молочком ряженка,
Не станет девчонкой вдовушка.
Я спросил ее: «Улыбнись разок,
Позови весну, дорогой дружок».
Отвечала так: «Что весну дразнить».
Видно, век уж мне в женихах ходить.
Долго пел Хведи. Потом умолк, взглянул на русского, глаза прищурил: «Ну как, дескать, понравилось?»
— Еще, Хведи, — попросил русский, — спой еще.
И Хведи затянул новую песню.
Куда ж ты в дождь, ласточка,
Да в темную ночь,
Капли с крыльев падают,
Уж лететь невмочь.
Куда ж ты в ночь, девица,
На свою беду.
Наземь слезы катятся,
Я следом иду…
Кончил, перевел дыхание, да вдруг как зачастит на два голоса:
— Пойдем-ка, невестушка, семилистник рвать!
— Семилистник стар, не пойду, дружок!
— Ой, пойдем-ка, невестушка, за борщовником!
— Ой, борщовник, дружок, не вырос.
— Пойдем-ка, невестушка, за ягодками!
— Не пойду, дружок, не поспели еще.
Пел Хведи одну песню за другой. Песен у нас, что сосен в бору. Гость едва успевал записывать.
Тэвик, тэвик, пигалица,
Где же твое гнездышко?
— В конопляном полюшке.
Нипочем ему ветер злой,
Защитит его березка белая.
— Защитила бы, да листочков нет…
Еще верба растет недалечко;
Только верба та тож печалится,
От плохих корней поусохла вся.
Русского звали Ознобишиным. Так открыл он народного певца. О Хведи вскоре большая слава пошла. И остался он в истории под именем Хведи Чувашского.
НАРУТНИК
Птицу воздухе, держат крылья,
Человека на земле — правда,
Не посечь ее саблей вострой,
Не убить царевым указом.
Из народной песни
егодня мы ночуем в Кучум-поле. Знаете ли, где оно? Кто бывал на юге Чувашии, знает: много всяких историй ходит о нем среди местных жителей. Вот одна из них.
…Давным-давно сибирский царь по имени Кучум, возвращаясь на родину после долгих походов на Русь, остановился здесь на отдых. Но чуваши не жаловали грабителей-чужеземцев. И однажды ночью юхминский тархан внезапно напал на войска Кучума. Жестокая была схватка. Бросив раненых и всю свою добычу, Кучум бежал. С тех пор зовется поле кучумовым.
В мокрой от вечерней росы траве, фыркая, пасутся кони. Не стоится им на месте, нет-нет и подойдут поближе к костру. Поглядят то на огонь, то на нас и, мотнув головой, словно извинившись, отходят в сторонку.
Сегодня в ночном лишь мы с Ендимером. Подпаски наши днем работали на ферме, сейчас, наверно, третий сон уже видят.
А мы здесь сидим, играем в молчанку.
Сам не пойму, что со мной творится… Тоскую. Думаю о той, что осталась в Чебоксарах. Больше двух месяцев не виделись, все уже сердцу не мило.
Ночь темна, небо в звездах. И дед молчит как назло, будто язык проглотил. Чувствует, что мне не до него, и тоже замкнулся.
Удивительная вещь — разлука. Когда живешь вдали от любимого человека, вспоминается каждая мелочь — слово, улыбка, жест. Иногда такое найдет — дышать трудно. И лезут в голову всякие мысли.
А ждет ли?
— Затосковал, значит? — Голос Ендимера донесся словно бы издалека.
Повернувшись на бок, ощущая теплоту примятой травы, я подбросил в костер хвороста. Пламя осветило дедову щеку, темную, как старый глиняный горшок.
— Да, плохо, — сказал я вслух, — каждый день письма пишу. На душе мутно. Говорят же — письма для глаз, свидание для сердца.
— Хороша она, верно, а?
Я пожимаю плечами: шутит или впрямь любопытствует. Молча вытаскиваю из кармана фотокарточку. Дед смотрит долго, я начинаю терять терпение. Может, не понравилась?
— Как Серси, хороша, — говорит он чуть погодя, и в груди моей закипает обида: «Серси! Воробей! Что же он лучшего сравнения не нашел?»
— А что тут на обороте, стихи, что ли?
— Ну, стихи.
— И-и, ты, значит, еще и поэт?
— Нет, не поэт. Просто написал для нее.
— Да-а-а, — протянул дед, — чего не сделает любовь.
И так уж получилось, я взял у него карточку и прочел вслух:
Передо мной твое лицо,
Ты смотришь ясным взглядом.
Так отчего же я грущу,
Ведь ты со мною рядом.
Прочел и замер, чувствуя, как горят щеки.
Дед задумчиво произнес:
— И у Мигула было похожее стихотворение.
— У какого Мигула?
— Нарутника.
Я не понял, переспросил.
— У того самого, — ответил дед, — что когда-то приезжал к чувашам и подружился с нашей Серси.
Вот оно что. Серси — имя девушки. Как же я раньше не догадался. Не мог дед обидеть мою невесту воробьиным прозвищем.
— О каких временах ты говоришь, мучи?
— О давних, сынок. Я тогда, как и ты, молод был. Силу в руках чувствовал… Бывало, вернусь с поля, спина гудит, а ничего — бегу в хоровод.
Однажды вот так же затемно вышли мы в село на гулянку. Девчата хоровод повели. Иные в стороне под шыбыр петь стали. А силачи, как всегда, борьбу на траве затеяли. Ну и я с ними… И только, помнится, перебросил Сантубая через голову, как со стороны реки вышел к нам парень. Высокий такой, ладный, лицо белое, с бородкой.
— Чапла, чапла, — сказал, и эдак твердо «че» выговаривает.
Мы тут же смекнули: «чужой!» Некоторые парни давно точили зубы на соседей, кое-кто стал уже рукава засучивать. А парень даже не взглянул на них, подошел ко мне, подал руку. «Коля», — назвал себя.
Русским оказался.
Так мы с ним познакомились. Молодец был хоть куда! Студент, образованный. В Питере у чувашских купцов наш язык изучил.
