О земля! Благословляя тебя, чувашские матери берут из груди по три капли молока. Сделай так, чтобы не было Миндыбаю счастья. Пусть топчут его чужие ноги, пусть у него отнимутся руки и онемеют уста.

Нет ему прощения! Вечный позор!

Сила, хранящая наш урожай!

К тебе наша молитва и просьба. Тобой вскормлен и вспоен тот, кто предал тебя. Да не будет ему от щедрот твоих ни воды, ни хлеба.

Солнце светлое!

К тебе наша молитва и просьба. По три капли своего молока бросают матери на росные травы в пору восхода. Пусть предатель станет тенью бродячей, не зная ни тепла, ни света. Все живое без солнца вянет. Пусть же и в нем не будет ни жизни, ни радости.

Это было самое страшное проклятие.

Народ не склонил головы перед пришельцами. Не захотел жить в покорности. Многое видел он на веку своем: и беды, и радости. Верил, придет еще светлый день.

— Все уйдем в леса, все до единого, — говорили промеж себя люди, — соберемся с силой и ударим по врагу.

Так стали Юхминские леса приютом для тех, кто готовился к битвам.

Но и враг не дремал. Вызвал к себе вражеский военачальник Миндыбая и сына его Туймета и повелел им обучить ханских воинов военным приемам чувашей, открыть секреты боя.

Поклонился Миндыбай, делать нечего. С врагом шутки плохи. Раз струсил — теперь служи. Как говорится, увяз коготок, всей птичке пропасть.

— Победим, — сказал на прощанье военачальник, — будет тебе от нас великая милость, станешь царем чувашским, слугой самого хана, господина вселенной.

Обучил Туймет ханские войска, и двинулись они несметной силой, тесня чувашей к Волге.

Ликует Туймет, предвкушая славу и царские почести…

Шли враги к Волге. А тем временем великий эмбю обучал своих воинов новым приемам, неизвестным пришельцам. Побеждают не силой — уменьем. Не зря говорят: и соколы воробьям не страшны, если соколов ведет воробей, а воробьев — сокол.

Еще не светало, когда собрал эмбю свои войска. И сказал эмбю своим ратникам:

— Юндаши мои! Здесь наша земля и могилы наших отцов. Отступать некуда! Будем драться насмерть! Нападем сомкнутым строем, плечом к плечу. Один упадет, другой на его место встанет. Стойте друг за друга, защищайтесь сообща, и ни шагу назад. Позор тому, кто оставит в беде товарища.

— Позор! — эхом прогремело в рядах.

— Сыны чувашей! — вновь заговорил великий эмбю. — На вас смотрят матери и невесты, ваши отцы и деды! Они ждут победы и спасенья! Поклянемся же именем великого Тора[17], что не посрамим памяти предков и чести своей!

И повел эмбю своих воинов под покровом ночи прямо в ханский стан, где шло великое пиршество и хмельные враги похвалялись своими подвигами и добычей.

Был среди них и Туймет. Все эти дни слал он к отцу нарочных, извещал о близкой победе. И тархан в своей крепости радовался и тоже затевал пиры вместе с вражескими сотниками. Породниться мечтал с ханской знатью, а дочь свою выдать за самого мурзу.

— Такую свадьбу закатим, — кричал Миндыбай, утирая жирные губы, — всем чертям на зависть! А сам думал: «Вот уж когда стану я самым могущественным тарханом, поедут ко мне соседи на поклон. Еще и прославлять станут. Чья сила, того и правда. Я ведь не просто тархан, а зять самого мурзы».

Стали готовиться к свадьбе. Ждали новых вестей от Туймета. А он точно в воду канул. День прошел, второй. Ни слуху ни духу. И гонцов седьмой день нет.

Забеспокоился Миндыбай:

— Что ж не едет сынок! Или кони его пристали, или дорога стала длинней?

Послал он к нему новых гонцов. Одного, другого, третьего. Умчится гонец и словно в воду канет.

Однажды под вечер Миндыбай вышел прогуляться на стены крепости, взял с собой меньшего сына Сыххана. На душе тревожно.

Повелел ему Миндыбай подняться на самую высокую башню-хыбар, поглядеть: не клубится ли пыль на дороге, не видать ли брата с войском.

Влез Сыххан на башню да тут же кубарем вниз скатился.

— Едет, — сказал, — по большаку одна-единственная карета. За каретой пыль столбом.

Не успели Миндыбай с сыном подбежать к воротам, карета уж возле первого моста. Конь в мыле, а на козлах ни души. Забилось сердце Миндыбая, точно кто в барабан заколотил. Стал тархан белей полотна, а конь-иноходец взвился на дыбы, заржал протяжно.

«Наваждение, — подумал Миндыбай, — к чему все это?»

Неизвестно, кто велел опустить мост, и словно сами собой отворились ворота. Вынес конь карету на площадь и застыл как вкопанный. Отворил Миндыбай дверцу кареты и ахнул — в карете лежал мертвый Туймет.

Собрался народ, прибежали ханские слуги, всполошились, залопотали по-своему.

И тут с неба на самую середину площади бесшумно опустился крылатый человек. Был он во всем черном, лица не видно. От крыльев, блестящих, как доспехи Астамбула, сыпались искры. Онемели стражники, побросали наземь секиры. А человек все летал низко-низко над головами, будто кого искал. Подлетел он к младшему сыну тархана, коснулся его крылом. Вскрикнул Сыххан:

— Ан-н-не-е-е! — и грохнулся наземь.

Зашумел народ:

— Мститель, мститель явился!

— Актанай!

Опомнясь, кинулись враги на крылатого человека, рубили мечом, вонзали копья, пускали стрелы. Но ломались мечи, копья плавились точно восковые. А стрелы летели мимо.

— Горе нам! — закричали в испуге враги. — Он бессмертен, неуязвим, горе нам!

А крылатый все парил кругами, выискивая друзей Миндыбая. И кого касался крылом, те падали замертво.

Люди благодарно поднимали к небу руки, другие, подобрав копья и мечи, стали теснить пришельцев. А те отступили к главной башне и там заперлись.

Но вот подлетел крылатый к лежавшему в пыли Миндыбаю, тот и вовсе перестал дышать от страха. А крылатый вдруг захохотал, да так громко, что земля задрожала, — словно гром загремел с перекатами.

— Ах-ха-ха-ха-о-о!

— Ого-го-го-о!

Взмыл в небо и затерялся в облаках.

В ту же ночь рухнули стены кармана, канавы его сравнялись с землей.

Враги прочь бежали из крепости, пока не повстречались с отрядами эмбю.

Скоро на чувашской земле и духа вражьего не осталось. Но имя предателя не забылось.

Людей, не помнящих родства, изменников отечества, презрительно кличут миндыбаями. А тех, кто принял за отчизну смерть и муку, с любовью называют актанаями.

Я спросил деда, что стало с Миндыбаем.

— Эх, ачам, — промолвил дед, — врагу своему не пожелаю такой судьбы. Не бывает зло безнаказанным. Убежал он со своими хозяевами, долго волком по земле рыскал, везде побывал, и везде ему было плохо, и тошно, и страшно. Не зря говорят — потерявший друга семь дней плачет, потерявший родину — век. Так и умер он на чужбине. Там его и схоронили.

Да только в чужом краю и земля тяжка. Не выдержала душа Миндыбая, ушла с его тенью на родину. Просила, молила родную землю принять ее.

— О земля моих отцов, прими Миндыбая, проклятого людьми и богами!

Но молчала земля. И снова просила тень:

— О мать-земля, великодушная, всепрощающая! Даже врагов своих прощаешь ты. Прими Миндыбая, всеми покинутого и отвергнутого.

И снова тишина.

— О земля моих матерей! Не отдели же меня от праха тех, кто дал мне жизнь! Молю тебя, слышишь?!

Но молчала земля, будто каменная.

И сейчас, сказывают, иным путникам является тень несчастного странника. Ночью в лесу, на болоте слышится голос: плачет, просит простить. Все ждет, может, кто разжалобится, скажет доброе слово, одно только слово — и тогда снимется проклятие с имени Миндыбая.

Но кто же помянет его добром на земле, которую он предал?!