Одному богу известно, на чем. Скорее всего, присосались к нефтяной трубе или к власти либо потихоньку осваивают налоги, выдоенные из таких фирм, как «Чижиков и К^о». Было видно, что казак задел нашего героя за живое, потому выходило: орден – хоть и дешевая подделка и пустяк, зато содержание казака было на его, Павла Ивановича, кровно заработанные деньги, а их было жаль.

Разволновавшийся Чижиков пошел подкрепиться бульоном с расстегаями, любезно представленными в губернском меню. Он всегда ел, когда был нервно возбужден, поэтому наел себе небольшое плотное брюшко. Еда была отменной, и Павел Иванович попробовал практически всё: и икру, и семгу, и даже местный борщ, к которому отдельно подавалась гречневая каша – местный деликатес, который, как его здесь же научили, следует есть по-особому, зачерпывая борщ ложкой уже с кашей внутри. Так ему подсказал один местный, оказавшийся на поверку министром туризма. Не помешало под разговор выпить водочки.

Павел Иванович поинтересовался, как тут дела обстоят с дамским полом, до коего у него всегда была охота, но не всегда доходили руки.

– Не считая, конечно, русоволосых несовершеннолетних красавиц, которых пусть обхаживают стройные курсанты местного военного училища, – уточнил Павел Иванович, зная губернские обычаи.

Оказалось, что на месте с этим делом обстояло совсем неплохо, и Исаак Израилевич Фридман – так звали случайного собеседника – указал на двух дам необычайной красоты, вдову и дочь бывшего тоже министра, однако провинциального образования. Павел Иванович обомлел и хотел было попросить товарища познакомить с дамами, но тут его срочно позвали к мэру.

– Ты мне тут народ не баламуть, – сказал мэр Павлу Ивановичу. – Казаки мне город помогают держать в узде. А цацки эти у них – слабость, сам понимаешь. Пусть. Полковник подходы к дискотеке «Пять углов» охраняет, а туда ходит моя дочь. Правильно, Петрович?

– Правильно, – буркнул полковник.

– Ну, иди, иди, – сказал ему мэр Бобриков таким тоном, как отправляют от себя детей или собак, – нам нужно остаться наедине.

Петрович ушел.

– Я слышал, ты хочешь наладить у нас бизнес?

– Хочу. Кстати, Крамской от вас был?

– Знаешь, что характеризует государственного человека? Умение правильно занять оборонительно-наступательную позицию. Например, при либералах дискотека называлась «Пентагон», а при мне – «Пять углов». И теперь ее охраняют казаки.

– Это так. А что от меня-то нужно?

– Я тебе – налоговые послабления для твоего филиала, ты мне – разницу в карман, а если кто от тебя что потребует дополнительно, бандиты, органы, эпидемстанция, пожарные, ты мне скажи, я всё улажу.

– Годится. Всё через Якова Геннадьевича?

– Можно и через него, но иногда сам не забывай заходить.

– А что он пришел в сандалиях?

– Конспирация. Чтобы ты сразу не подумал, что от меня. Мало ли что. Ну всё, сейчас губер придет речь говорить. Я пойду его встречу.

Пока Павел Иванович разговаривал с мэром Бобриковым, дамы исчезли из поля зрения. Чижиков метнулся на поиски, но их нигде не было. Он вышел на улицу, где вкруг стояли казаки и на приблатненный фасон курили модные в их среде папиросы «Беломорканал». Увидев Чижикова, Петрович не сдержался и косо, как урка, на того посмотрел, но Павлу Ивановичу было не до казачьей дерзости.

Он был увлечен романтическими настроениями, не зная пока точно, кем – если не матерью, так дочерью. Не найдя их снаружи, Павел Иванович буквально вбежал обратно в кремлевские палаты, где еще проходило торжество и держал приветственное слово сам губернатор Рюрик Хасбулатович Вампохер, назначенный на должность незадолго до юбилейных торжеств как символ единения великих народов и ценностей на Руси в одну скрепу, прошелся взглядом по всем уголкам в поисках Фридмана, чтобы справиться о дамах, но и тот исчез как бес, то есть провалился.

Чижиков опечалился. Найти дам не представлялось возможным, а спрашивать о них у мэра Бобрикова он посчитал ужасной дерзостью и не по чину.

Так он и уехал из города, не узнав, кто были эти две прекрасные дамы. Но с тех пор он постоянно думал о них и о том, что одна из них могла бы стать его женой, прекрасной во всех отношениях.

За две недели Чижиков проехал многие крупные русские города – впрочем, были и помельче, – где у него оставались знакомые мэры еще с тех памятных времен, когда он начал приторговывать дешевым спиртом, а те являлись его партнерами как владельцы ликеро-водочных заводов на подземных источниках природных вод. Это потом они все как один ринулись в мэры крышевать свой бизнес, предварительно переписав заводы на жен и детей, а кто по наивности в политику не пошел, очень скоро лишился своего производства средней руки, принудительно отдав его рейдерам или бандитам.

Так он поговорил со многими десятками людей: и с Прасковьей Трезубко, и с Иваном Коломойцевым, Виталием Сердцеедом, Клавдией Подмощовой, Семеном Пальценюхом и с прочими, кто был готов к плодотворному сотрудничеству с центром на местах и кому провинциальное руководство давало зеленую улицу взамен внимания и финансового интереса, – а когда вернулся, его уже ждала убедительная гора писем с фотографиями. И это при том, что он едва приступил к делу, не объехал и трети запланированных городов и не посетил ни одного населенного пункта за Уральским хребтом.

Взяв несколько писем наугад, Чижиков аккуратно вскрыл их костяным ножом – как умелый рыбак вспарывает брюхо свежей рыбы перед тем, как бросить ее в кипящий котелок – и двумя пальцами в резиновых перчатках, чтобы не оставлять следов на глянце снимка, изъял содержимое, как молоку, пузырь или икру.

Корреспонденты все как один жаловались на хвори и превратности судьбы, полагая всему виной родовой стресс. Некоторые писали, что могли бы, конечно, и сами раньше догадаться, в чем причина их бед, потому что это так очевидно и просто, как березовый пень в осенний день. Однако как всё великое элементарно, но никто из обыкновенного населения этого не видит, а только гениям приходит на ум в качестве прозрения, как алкашам белочка, так и они не замечали вопиющего факта, и только великий шаман Ойгюн Байтыр открыл им глаза. И, как следствие, они готовы немедленно испытать на себе живительное действие снятия родового стресса, что сродни окроплению святой водой.

– Попал, в самую точку попал! – радовался Чижиков, разбирая конверты на три кучи. В одной были письма только с фотографиями. Он, не читая, бросил их в картонную коробку, для удобства поставленную справа от письменного стола. В другой были фотографии и платежки, в третьей – фотографии и вложенные купюры.

Чижиков от радости даже поцеловал один такой конверт, вынул двадцаточку в условном денежном эквиваленте, разгладил купюры, заломанные пополам, основал из них первую аккуратную стопочку и несколько минут танцевал вокруг стола лезгинку, модную тогда благодаря ежедневному кавказскому исполнению на Манежной площади до той поры, пока их за это не стали регулярно гонять, а то и побивать любители хоровода и гопака.

Достав следующую купюру и фотографию, Чижиков из любопытства прочел письмо. Старик девяноста семи лет жаловался на то, что у него по ночам стали мерзнуть ноги. Раньше как-то нет, а вот теперь – да. Если бы не это, он себя чувствовал бы вполне здоровым. Он просил снять с него родовой стресс, обвиняя мамашу в неудачных родах, попустительстве и халатности. Конечно, старик по-простому мог бы надеть двойные шерстяные носки, и это было бы самым идеальным решением, но дед поверил в чудо, как русский человек легких путей не искал и готов был заплатить за диво дивное.

Чижиков достал из секретера новенькую печать с подушечкой, подышал на рельефную поверхность, на которой было написано «Родовой стресс снят», приложил ее к обратной стороне пожелтевшей артефактной фотографии деда, на которой тот был не только без зубов, как теперь, но и без штанов, поставил подпись, похожую на прерывистую сердечную электрокардиограмму предпокойника, заламинировал в пластик и отложил снимок на две недели – предположительно, на тот срок, за который фотография могла бы преодолеть расстояние от столицы Русс Улуса до Монгол Улуса, побывать в юрте Ойгюн Байтыра и вернуться без приключений назад.