– Это я так – образно выразился, – сказал Павел Иванович, – такая у меня фигура речи.

– Ну и что?

– Мы снимаем с него стресс, и человек потом будет всю жизнь здоров и нам благодарен от всей души.

– Ты проверял?

– Проверял, – легко соврал Чижиков, – эффект в наличности. В пятидесяти случаях из ста помогает, как любое плацебо. Половина возненавидит нас, но другая будет благодарна по гроб жизни. Но чтобы первая половина ненавидела нас тихо, мы будем снимать родовой стресс бесплатно.

– Как бесплатно?

– А вот так. Бесплатно!

– А где деньги-то? Ты же сказал, что светит обеспеченность на всю оставшуюся жизнь. Что-то я никак не догоню.

– А деньги – вот тут, умная твоя голова: я тебе еще не говорил, что они будут присылать нам свои фотографии. Мы будем снимать родовой стресс по фотографии, но, если им надо фотографии назад со свидетельством о снятии родового стресса, мы им станем высылать их за 20 долларов. Весь расчет на то, что большинство захочет получить фотографию назад. Вот ты бы захотел, чтобы твоя фотография или фотография твоего любимого дитяти валялась у постороннего дяди в аптекарском шкафу?

– Я ее вообще не пошлю. Кто тебе сказал, что я такой дурак?

– Ну хорошо, ты не пошлешь, я не пошлю, а миллионы-то пошлют. Один миллион пошлет – 20 миллионов денег. Минус накладные расходы – всё равно останется не меньше десяти.

– Это обман.

– Да где же обман?

– Никакого родового стресса нет.

– Ну как же нет, дурья твоя башка.

– Я об этом нигде никогда не читал.

– До Эйнштейна про теорию невероятности тоже никто не знал.

– Относительности, – поправил редактор Зряченский с дежурной иронической усмешкой при аттестации чужого невежества.

– Бога тоже нет. Если я его не вижу, значит, нет.

– Э, куда ты загнул. Это не факт.

– Как и не факт, что родового стресса нет.

– Есть родовая травма у ребенка. Есть послеродовой стресс у матери. Она может так возненавидеть своего ребенка, что даже убить.

– У матери, значит, есть! А у ребенка, получается, нет? Чем он ее хуже? Тем, что он свою мать убить не может?

– Нет!

– А ты спросил?

– Кого?

– Ребенка.

– Ты гонишь?

– Ладно, я увлекся.

– Тебя посадят.

– Не посадят. Я всё просчитал.

– Посадят.

– Ну смотри, мы за снятие родового стресса деньги брать не будем. Всё будет бесплатно.

– Тогда откуда 20 миллионов?

– Слушай сюда. Ты присылаешь фотографию, я снимаю стресс, потом фотографию посылаю назад. За это беру деньги. Понятно?

– А откуда они будут знать, что стресс снят?

– А мы им об этом напишем, а лучше на фото поставим печать.

– Надо подумать.

– Что тут думать? Ты даешь статью в газете, они присылают письма в редакцию, мы снимаем стресс, отсылаем фотографии назад, и все дела.

– Чую, нас посадят.

– Ну за что, дурья твоя голова?

– Ты лучше купи рекламу в газете. Заплати мне за статью.

– Купи! За деньги каждый дурак сможет. Где я такие деньжищи сразу возьму? Я тебе дело предлагаю, долю! Разбогатеешь, купишь себе «Нью-Йорк таймс» или «Гардиан», на худой конец.

– Мне надо подумать. Дело новое и не совсем обычное.

– Где оно необычное?

– Нешуточное.

– Не понимаю.

– Какое-то оно потустороннее. Темное это дело. А вдруг и вправду есть родовой стресс?

– Ну и что с того, что есть? Вернее, точно есть. Дошло?

– Может, мы какие нездешние силы затронем, а потом они в отместку как-нибудь преследовать нас начнут?

– Какие силы?

– Демоны.

– Ну, ты уже совсем.

– Это как с шаманами. Пока ты к ним не лезешь, они тебя не трогают. А залезешь, потом не отвяжешься.

– Какие, к черту, шаманы?

– Обыкновенные, монгольские. Надо подумать.

– Не хочешь, я в другую газету пойду. Я к тебе как к другу…

– Ну погоди, дай денек подумать. Уж больно дело непростое, необычное.

– Я пошел.

– Купи страницу. Дай две тысячи долларов.

– Я пошел.

– Дай хоть тысячу. По дружбе предлагаю. У меня страница рекламы стоит три.

– Двести – или я пойду в другую газету.

– Это грабеж!

– Дело новое, неизвестно, как пойдет. Я еще ничего не зара ботал, а ты свои двести уже имеешь.

– А сколько ты мне дашь как дольщику?

– Если письма будут приходить на твой адрес? Доллар с каждого полученного письма, но реклама бесплатная.

– Пять.

– Это почему же пять?

– Пять лучше, чем два.

– Я тебе и двух не дам. У меня расходы. Доллар.

– Можно я как-нибудь потом решу? Я сегодня не готов.

– Тогда я пошел.

– В другую газету?

– Да хоть куда.

На лице у Зряченского была мука не прогадать. Заманчиво было войти в долю, чтобы потом купить хотя бы «Гардиан», но и двести хотелось получить сразу. Так было надежнее.

– А триста? – вкрадчиво спросил он с лицом человека, страдающего пауперизмом, свойственным профессиональным уличным попрошайкам.

– На, – согласился разочарованный Чижиков и отсчитал зеленые сотенными.

Единственное, что нарушало теперь планы Павла Ивановича, – это то, что отказ Зряченского от сотрудничества и потеря желаемого компаньона означали утрату почтового и юридического адреса. Теперь надо было придумать место, куда страждущие могли бы посылать свои фотографии и ремиз.

К такому повороту наш герой не был готов, и это тормозило выход статьи. Дело откладывалось до неопределенного срока, но тут Чижикова осенило сходить на почту и попробовать договориться с тамошним начальством о получении мешков с письмами до востребования.

«Ай да Чижиков, ай да молодец», – подумал про себя наш герой, косвенно хваля себя за изворотливость быстрого ума, в чем ему приходилось неоднократно сомневаться во время длительного хождения по трехкомнатному приватизированному жилому фонду в поисках правильной формулировки его бизнес-идеи.

Если вспомнить Николая Васильевича Гоголя, то его вымышленный Чичиков оказался на поверку реальнее, чем сосед по школьной парте, лестничной площадке или по коммунальной квартире с пятью почтовыми ящиками на входной двери.

О печатном герое мы узнавали из книги больше, чем об однокласснике Васе Нелюбине, который годами мозолил глаза и всё равно оставался загадкой. Он неожиданно мог поставить в коридоре подножку своему лучшему другу с явным прицелом на чугунную батарею под подоконником, оставаясь при этом верным товарищем и одновременно, как говорится, вещью в себе.

Литературный же герой открыт и светится деталями, причем так убедительно и ярко, что вы охотнее верите сочинителю Гоголю, чем мемуарам Талейрана, а именно: Наполеон при всех его выдающихся для европейцев качествах на российской почве мог стать только мелким жуликом, а не императором Всея Руси и, по случаю, Франции, если бы ему пришло в голову пойти на Париж войной. И не только вы, а еще не одно поколение читателей вместе с вами будет так думать, потому что Чичиков, похожий на Наполеона, – обыкновенный прохвост и казнокрад.

Парадокс еще и в том, что через описание жизни Павла Ивановича или капитана Копейкина, где не было и доли правды, а исключительно фантазия или сочинительство, вы подспудно узнавали про государство российское в большей степени, чем из учебников истории ХIX века под редакцией многоуважаемых профессоров.

Если реальный Наполеон может посредством пера и фантазии Гоголя реинкарнироваться в литературного героя Чичикова, который на практике получился живописнее и убедительнее своего прототипа, то почему Чичиков не может проделать ту же дорогу превращения сперва в реального буржуа нового типа, а затем в литературный персонаж по фамилии Чижиков, по традиции более реальный, чем живой, исходный прототип?

Вы скажете, что это невозможно, как не бывать обратному превращению бабочки в куколку. Конечно, в биологии это нельзя, но в литературе – пожалуйста. Биолог наблюдает и описывает то, что видит, потому что он ученый, а писатель придумывает и видит мир обратным зрением, пропускает через себя и выводит на бумаге то, что отпечаталось в его ненаучно, подчас нелогично устроенной голове. И тогда вымышленное превращение человека в жука выглядит правдоподобнее, чем наблюдения всё того же Васи Нелюбина за одинокой крысой, сидящей в подворотне на куче мусора.