– Два.

– Не могу. У меня большие накладные расходы.

– Два.

– Доллар.

– Доллар и кредит под 20 процентов.

– Доллар, кредит, но проценты с депозита.

– Доллар, но процент с депозита как со срочного вклада мой.

– По рукам.

– По рукам! Ну ты, брат, и аферист.

– От бандита слышу.

Они снова ударили по рукам, обнялись, расцеловались и пошли в соседний ресторанчик «Моцарт у Сальери» обмыть сделку, в результате чего Чижиков забыл свой синий шелковый шарф с золотыми огурцами, подаренный одной дамой с романтическими намерениями. Он носил этот подарок с благодарностью, как иной носит кольцо, что с ним бывало в исключительных случаях.

Обнаружив потерю уже в поезде, Павел Иванович в отчаянии стал метаться по красной ковровой дорожке вагонного коридора с криком:

– Профукал, всё профукал, – чем весьма смутил проводницу, перепугавшуюся насмерть, потому что вид у него был отчаянный, как у игрока, который спустил всё свое состояние в коммерческий штос и, не ровен час, пустит себе пулю в лоб.

Он отродясь был бережлив, подобные потери переживал мучительно и долго сокрушался тому, как это он не уследил, а потом целый день анализировал с дотошностью психоаналитика, что же могло повлиять на утрату, и приходил к выводу, что это – результат совокупности всех обстоятельств еще задолго до момента приобретения утраченного предмета, вплоть до того позорного случая, когда отец выпорол его за приклеенные намертво в альбом для рисования драгоценные почтовые марки раннего СССР, чем они были обесценены навсегда.

Зигмунд Фрейд был бы им весьма доволен за искренние рассуждения и глубокий самоанализ.

Чтобы окончательно наладить дело по писанному в блокноте сценарию, следовало уладить еще пару вопросов. Слабым звеном была российская почта, ненадежная и вороватая со дня ее основания, с незапамятных времен, когда крали даже конские корма, а теперь, в условиях дикого капитализма, совсем одичавшая в ногу со временем. Чижиков, дабы не усложнять себе жизнь, решил заранее договориться с почтой, чтобы она была заинтересована в процветании его бизнеса, честно зарабатывала на нем, а не приворовывала почем зря.

Чижиков не исключал, что деньги ему будут посылать в том числе наличными в конверте. С фискальной точки зрения, это, конечно, было бы идеальным вариантом – если бы почта была какая-нибудь немецкая или голландская, а не российская, которая и почтой-то называется по недоразумению, и норовит залезть в конверт ради проверки его содержимого, к чему, строго говоря, почту испокон веков провоцировали власти предержащие своим надзорным примером.

Чтобы дело шло правильно, нужно было, как полагал Чижиков, договориться с почтой. Почта – основной посредник, и если там станут воровать фотографии и, боже упаси, деньги, то это будет нехорошо. А кто тогда не клептоманил в условиях дикорастущего капитализма? Разве что слепоглухонемой паралитик, к тому же еще и душевнобольной. Или конченый идеалист, по-нынешнему – тот же сумасшедший.

Заведующая почтовым отделением в поношенном синем халате со следами засохшего клея на всем его необъятном хлопчатобумажном пространстве долго не могла понять, чего от нее хочет этот подозрительный джентльмен, по виду из тех, кто сам на почту не ходит, а предпочитает прислать кого попроще из домашних или прислугу. Видимо, что-то важное привело его сюда. И действительно, после разлада со Зряченским на почве его долевого участия в коммерции почта могла оказаться тем местом, где все планы Чижикова грозили мгновенно рухнуть, не договорись он с Натальей Пет ровной Хвощовой – так звали начальницу отделения с широким лицом и двумя провисшими подбородками.

Чижиков долго втолковывал ей, чего он от нее хочет, и, отчаявшись что-либо объяснить, пошел на крайнее, но простое предложение.

– Рубль с каждого письма, тысяча писем – тысяча рублей, пять тысяч – пять тысяч рублей, без скидок и оптовой индексации, – предложил Чижиков за то, что письма будут доставляться беспрепятственно, в целости и в срок хотя бы по месту их получения. О том, что их не станут вскрывать в местах отправления и в пути, он даже не мечтал.

– Десять.

– Побойтесь бога. Это же чистый грабеж. Десять рублей справедливо только за те письма, где есть деньги. Иначе будет нечестно.

– Пять рублей с каждого письма, – не сдавалась капиталист на государственной почтовой службе.

– Так ведь неизвестно, что там внутри.

– А я их буду вскрывать и аккуратненько назад запечатывать.

– Так ведь я хотел, чтобы их не вскрывали вообще.

– Это невозможно в принципе.

– Почему невозможно?

– Привычка у нас такая.

– А если там ничего нет, только фотография без денег?

– Я аккуратно назад заклею.

– А если кто будет у вас тут воровать деньги?

– Как вы можете так думать, вредоносный и заразный вы человек? У нас здесь работают исключительно честнейшие люди. И если вы пришли сюда нас заинтересовать, то заинтересуйте. Но без обмана.

– А может, вы знаете способ распознать деньги, не вскрывая конверт?

– Надо позвать Алешку. Он способ знает, – ответила Наталья Петровна и позвала Алешку криком «Иди сюда!», не называя его по имени.

Явился прыщавый Алешка, проходивший на почте школьную практику в рамках профориентации, с виду лет шестнадцати, с синим чубом и прической а-ля стоячий гребень боевого петуха.

– Я знаю. Надо конверт понюхать.

– Откуда ты знаешь, о чем мы тут говорили? – спросил Чижиков.

– Я подслушивал.

– У нас ни о чем говорить нельзя. Он всегда подслушивает.

– Как понюхать? – удивился Павел Иванович.

– У меня на деньги чутье.

– Да ладно!

– Я по запаху распознаю любую бумажку.

– Завяжи ему глаза, – сказала Хвощова и сняла с головы косынку, оголив наполовину черные пергидрольные локоны.

– Клади три бумажки в три конверта, – снова скомандовала она.

Чижиков взял конверты, бумагу, вложил деньги в бумагу, как в письмо, и только затем разложил по конвертам.

– Что в этом конверте? – спросил Чижиков, сунув конверт Алешке под нос.

– Десятка.

– В этом?

– Сотня.

– А в этом?

– Полтинник.

– Гениально, – Чижиков был в восторге. – Но это рубли. А как быть с долларами?

– С этим пока хуже, но Алешка способный, он научится. Иди к себе, – отослала Хвощова ученика.

– Ладно, – согласился Павел Иванович, – есть еще один небольшой вопросик. Мне нужны будут квитанции о пересылке посылок за рубеж, в Монголию, шаману Ойгюн Байтыру.

– Это можно.

– Но, как бы это сказать, мне нужны квитанции, но отсылать и получать я ничего не буду.

Начальница сощурилась:

– Как это так?

– А никак. Только квитанции об отправке и получении. Так сказать, – он подбирал правильные слова, – надо показать движение корреспонденции, которого нет.

– Ну, батенька, это совсем невозможно. Ну просто никак. Так не бывает, чтобы движение было и одновременно не было. Вот посылка, она лежит, потом ее заберут, и она уйдет по адресу.

– Но ведь она может и не уйти или потеряться в дороге, так?

– Может.

– Вот и мои посылки могут потеряться в дороге.

– Тогда мы будем искать по квитанции.

– А мне не надо, чтобы вы искали.

– Тогда зачем вам квитанции? – на ее лице выступило недоумение, граничащее с идиотизмом, и округлился рот, превратив лицо в подобие скворечника.

Тут и Павел Иванович надолго задумался. Он пытался придумать, как правильно, доходчиво объяснить, зачем ему это надо, но так, чтобы не возникло лишних сомнений в и без того подозрительной голове государственной почтовой дамы. Но как ни пытался, так и не смог ничего мало-мальски правдоподобного присочинить. Не мог же он, в самом деле, честно признаться, что квитанции ему нужны для отвода глаз, чтобы, если что, он мог предъявить наличие регулярного письмопотока к Ойгюн Байтыру, шаману и человеку, наделенному исключительным даром снятия родового стресса, проживающему в Горном Алтае, в деревне Последней по адресу: Второй Заезжий тупик, дом 3, или, что еще лучше, в монгольской степи, в двухстах верстах от Улан-Батора (почему-то расстояние в Монголии не хочется измерять в километрах), куда ни одна следственная кобыла не доплетется, изнуренная степью, лучезарным солнцем и подневольной государственной службой.