– Вон, смотри, крыса, – кричит Вася.

– Сам вижу, что крыса.

– Серая. Сидит и смотрит.

– Сам вижу, серая и сидит.

Записанный на бумаге разговор – еще не литература. Запачкать текстом бумагу еще маловато будет. Литература, искусство начнется, если Нелюбин скажет, например, что крыса, как человек, – самое древнее, чуть ли не первое млекопитающее и последнее из уцелевших на земле, отдаленная, если не прямая родня вершине творения по всеядности и адаптации к агрессивной окружающей среде, разве что человек еще пока не пристрастился к крысиному яду, как к сахару или кокаиновому порошку. Если крыса вообще не праматерь людям, по версии теории эволюции Дарвина, только не овладевшая чтением и письмом за ненадобностью, как цыгане или некоторые племена аборигенов в отдаленных джунглях, прожившие как-то без грамоты до сих пор, и ничего. И начнет Вася за нее мыслить с претензией на Платона или, на худой конец, на Виктора Гюго. И тогда Нелюбин наврет от имени крысы приблизительно так:

– Вот непонятно мне, с какой целью природой создан этот человек, который неукоснительно считает себя венцом природы? Он другой раз держит перед собой книгу, час держит, другой, а не ест, начиная с вкусных замусоленных краев. Думает и соображает. А что тут думать? Всё в мире существует для поддержания природного естества. Глуп человек, ведь всё, что не создано для поддержания естественных потребностей, – бестолковая забава ради пустой растраты нервов и физических сил, ну и так далее.

Сам Павел Иванович Чичиков новейшего образца не видел никакой связи с прототипом, считал свое имя курьезом ономастики, а все совпадения с почти полным тезкой – случайными. На ехидный и довольно частый вопрос остряков, особенно фамильных, для кого коверканье чужого наследственного имени является высшим проявлением юмора и поводом для гоготания до слез:

– А не родственник ли вы гоголевскому Чичикову? – наш герой отвечал с приятной улыбкой знатока потайного смысла:

– Даже не однофамилец, – чем вводил в замешательство всякого куцего остряка.

Так вот, в фальшивых размышлениях выдуманной крысы больше ума и смысла, чем в шутках невымышленного юмориста доморощенного образца.

Но вернемся к нашему нешуточному повествованию, лишенному поверхностной юмористики. В следующем номере воскресной газеты «Деловая Правда» должна была появиться целая полоса, посвященная новой авантюре Павла Ивановича.

Семен Зряченский не без изобретательности и таланта раскудрявил статью насколько мог. В ней теперь говорилось о том, что известный монгольский шаман Ойгюн Байтыр бесплатно снимает родовой стресс, а с ним – причину множества неизлечимых болезней, хворей, недугов, проказ и превратностей судьбы.

Это понравилось Павлу Ивановичу, потому что русский человек по традиции верит в шаманов, колдунов, провидцев, Вольфа Мессинга вкупе с мудростью генералиссимуса Сталина больше, чем в родного отца-батюшку. Все-таки Семен Зряченский был мастером пера.

Но в других местах Чижиков беспощадно правил красным фломастером, вычеркивая излишние художества и неистовую фантазию, относясь дотошно к каждому будущему печатному слову, чтобы, не дай бог, не нарушить закон, чтя Уголовный кодекс, к несчастью, необязательный и преимущественно избирательный на Руси. Но по некоторым деталям возник легкий дискусс.

– Где «Не заменяет традиционного лечения»? Куда пропало?

– Не вмещалось.

– Вмещай.

– Куда?

– Вот сюда, – Павел Иванович указал на место под фотографией фальшивого монгольского шамана с поддельным бубном из моржового желудка. Зряченский аккуратно вырезал его ножницами из путеводителя по Чукотке и приклеил к портрету неизвестного кочевника-степняка из учебника природоведения пятого класса средней школы. Получилось вполне натурально – кто знает, не отличит.

Тут Чижиков строго уставился на Зряченского: «Родовой стресс можно с успехом снимать пиявками», – прочитал он в тексте.

– Эта ерунда откуда взялась? Какие, к черту, пиявки?

– Это я нарочно приписал, – защищался зловредный сочинитель. – У людей должна быть альтернатива. Альтернатива – основа современной журналистики.

– Где тебя этому научили?

– В «Би-Би-Си».

Действительно, Зряченский проходил в Лондоне трехмесячную стажировку, где ему, как дикому саженцу, привили навыки честной британской журналистики, которые он неуклонно использовал где ни попадя, а еще внесли вирус-альбац, помесь антисоветского вольнодумства и прожженного демократического мышления вкупе с алчностью и доносительством по мелочам. Всем этим он весьма гордился до заносчивости.

– Что ты имел в виду с этими пиявками? Они будут прикладывать их к фотографиям?

– К телу.

– Думаешь, будут?

– Никогда.

– Это точно.

– Оставляем? – осторожно спросил Семен.

– Можешь, когда хочешь.

– Еще вот тут, – показал пальцем Зряченский. – «Медиумическая помощь тем, кто навсегда отчаялся жить».

– Это хорошо. «Начало новой жизни» – тоже неплохо.

– Добавь еще полтинничек, – стал вдруг клянчить Зряченский надбавку за качество и творческую новизну, – долларов.

Чижиков вытаращил глаза на продажную прессу и убедительно произнес:

– Таких денег вместе я отродясь в руках не держал, – и показал размашистую дулю.

Газета чисто теоретически могла уже пойти в тираж, после чего оставалось только ждать поживы. Чижиков был доволен как человек, сделавший первый шаг на пути к новой жизни, и, хотя он не был окончательно уверен, что всё получится как надо, смотрел в будущее с воодушевлением и ушел от Зряченского на подъеме. Ему надо было сделать еще два предварительных дельца, способных повлиять на успех, и к вечеру он уехал в уездный город NN, где в банке служил его школьный товарищ Вальдемар Трефф. Павел Иванович хотел к утру быть у него, обговорить первое дельце и сразу же вернуться обратно, обделать второе и готовиться к предстоящему наплыву писем и, как следствие, денег.

Зряченский между тем подумал, что на всякий случай следует заготовить критическую отходную статью на тот замес, если дело у Чижикова пойдет как-нибудь косо и криво. Тогда он ее опубликует и, сославшись на свободу слова, дезинфицирует орган печати и стерилизует свое перо.

Но он даже не подозревал, в какое дело ввязался и сколько денег ему посчастливится заработать и не заработать, а Чижикову вместо зловредного друга придется на этой почве обрести лютого врага.

В банке провинциального города NN, где управляющим служил его давний знакомый, Чижикову надо было открыть на себя счет, но не на свою фамилию Чижиков, как это положено – хотя, впрочем, и на свою, но так хитро, чтобы деньги приходили с пометкой «Родовой стресс» как самостоятельному адресату, но на его, Павла Ивановича, счет. Обыкновенному человеку это трудно понять, поэтому у него и возникают проблемы с наживанием больших денег, поскольку даже такие простые, примитивные схемы не уживаются в его голове. Принимать на личный счет деньги с другим адресатом было нельзя, а не отправлять назад – и того хуже. Если деньги скапливаются на депозите как не имеющие правильного адресата, они рано или поздно становятся достоянием банка и архивируются навсегда, как сокровища КПСС, вывезенные тридцать лет назад генералами КГБ в чемоданах, не востребованные по причине естественной убыли курьеров в погонах и формальных владельцев.

В поезде – а он поехал именно поездом, в спальном вагоне высшего разряда с душем, халатом и белыми гостиничными тапочками с эмблемой РЖД, придуманной дизайнером-юмористом, отдаленно напоминающей каббалистическое קופ-фук, по смыслу похожее на неприятное действие в шашках, когда игрок профукал, прозевал, – облачившись в белый халат, Чижиков представлял себе пачки денег, роскошную жизнь и завидное для окружающих положение в обществе.

В машине за рулем он ездить не любил, потому что уже тогда понимал, что такому человеку, как он, не пристало возить себя самого, то есть работать шофером у собственного тела. Это, по его мнению, не только не соответствовало статусу успешного бизнесмена, но и отвлекало от вдохновенных мыслей – например, о том, как в кратчайшие сроки осуществить свою заветную мечту – сказочно разбогатеть.